Доехали до Шексны. Вышли, с большим трудом перетащили вещи на вокзал. Отец поменял табак на сухари из солдатского хлеба. Поели, макая сухари в кипяточек, запивая им, потом легли.
Все думала, писать об этом или не писать… Отец в произошедшем не кается – только пишет, «заспали сыночка». Конечно же, Боренька уже должен был умереть, но… Он не грыз сухарики вместе с нами – устал, заснул, – и мы оставили ему на «когда проснется». А дежурил над нами в эту ночь отец. Он, конечно, безмерно устал и… заснул. Боренька проснулся и попросил «кушать», как Юрочка перед смертью у тети Маруси. Но она тогда дала ему чайную ложку сахарного песку, а отец вместо этого заорал по своему обыкновению:
– Спать сейчас же!
Боренька и заснул…
Не знаю, мучило ли отца это? Неужели нет? Прости меня, Господи!
Итак, два дня пытались дозвониться до сельсовета в Андрюшине – не отвечает. Отец пошел по начальству. Чередов распорядился дать лошадь. Взвалили вещички, сели сами, довезли меня до больницы, сдали в стационар, а Бореньку – как пишет отец – повезли в морг, но там для него места не оказалось.
– Только если завтра, – сказали.
Отец понес обратно. Как он пишет: «Несу – упаду – и опять несу». И он оставил тельце около морга.
– Прощай, сыночек! – и бегом оттуда, пока не поймали.
Вернулись на вокзал. Опять отец с тетей Ниной взяли чайник и кастрюлю, пошли в столовую и на талоны, выданные уже Чередовым, сами там пообедали и нам принесли полный чайник пшеничного супа и кастрюлю ячневой каши. В Андрюшино позвонили из исполкома (от Чередова), и назавтра приехали за нами из Андрюшина днем на дровнях. Погрузили вещички и Лариску-ириску, а сами едва плелись следом, хотя иногда, когда мамочка уже почти падала, отец подсаживал ее на дровни. Темнело. В пятнадцати километрах остановились в деревне на ночь. В Андрюшино приехали на следующий день днем.
Что было со мной – помню фрагментарно. В стационар привезли меня после обеда. Сначала, я думаю, меня осмотрели. По рассказам мамочки знаю, что обе ступни мне решили ампутировать, боясь гангрены, т.к. обморожены они были кардинально, обе были сизо-красно-желто-синего цвета, это я помню. Да и как могло быть иначе – люди городские, о валенках не имели понятия. На моих ногах были чулочки в резиночку и мальчиковые ботиночки на шнурочках, купленные еще до войны, поэтому только-только налезавшие. А если учесть, что они не снимались во время всего нашего путешествия из дома, то на распухших ногах они были совсем туго. Правда, «для тепла» на них были натянуты галошки с той самой знаменитой красной байковой подкладкой.
Ампутировать! Мамочка в отчаянии! Умоляет не делать этого! Ведь девочка – как же она потом будет жить? Начали по возможности лечить, т.к. мамочка обещала через несколько дней вернуться за мной. Но время наступило такое, что лед на Шексне начал трогаться: пройти по нему нельзя, а пароход и лодки еще не начали ходить. Вот и разлучили нас – я на одном берегу, они на другом.
А меня первым делом раздели, одежду в санобработку, голову обрили, а все мое тело протерли влажной тряпочкой, а потом сухой. Принесли миску перловой каши и довольно большой кусок заварного хлеба (с тех пор я заварной хлеб не могу есть никакой – даже «Столичный»). Я смотрю на еду и не знаю, с чего начать.
Мне говорят:
– Ешь кашу, пока горячая.
Я спрятала хлеб под подушку и стала с наслаждением есть кашу, а хлеб потом съела понемножку. Но беда в том, что кормили нас все время только так: перловой кашей и хлебом заварным – видимо, ничего другого у них просто не было. И как ни странно, вскоре я не могла ничего этого даже видеть.
