Театр одного вахтера. Повесть - страница 6

Водитель Иванов всюду, где только было возможно, ездил быстро, всегда, что называется, жал. Почему он делал это? Можно привести несколько объяснений: оправдывал перед пассажирами, видевшими его фамилию под фотокарточкой на панели управления, поговорку «Какой русский не любит быстрой езды?»; стремился перевыполнить дневной план и иметь повышенный заработок; старался забить и заглушить скоростью и сознанием большой свободы передвижения крайне неприятные, попросту кошмарные воспоминания невыносимого – по окончании факультета иностранных языков – года работы учителем в сельской школе, где свободы не было никакой, где дети не слушались его и не понимали, где он потерял голос, где был жестоко избит старшими братьями одного из разгильдяев-учеников; иллюстрировал бытовавшее в определенном кругу мнение о том, что выпускники иняза – мужчины – работают где угодно, только не в школе. Вероятно, из всех этих нот слагалось, так сказать, водительское аллегро Иванова, и это отвечало на вопрос «почему?». Но на вопрос «зачем?» – ответа не было. Этот вопрос, если уж и ставить его, для таксиста всегда подменялся вопросом «За кем?», и 16 ноября ответом на такой вопрос оказалось: «За Вяземским».

Получив деньги, высадив пассажира и подъехав к стоянке, Иванов сразу заметил человека, голова которого возвышалась над общим уровнем очереди и приковывала взгляд длиною и цветом волос. Воспоминание двухлетней давности шевельнулось в сердце Иванова, толкнув это сердце сильнее. Он присмотрелся и узнал Александра. Это заставило Иванова выйти из машины и пройти чуть вперед в надежде, что так он будет увиден вернее. Однако, Вяземский, которому оставалось переждать четырех человек, чтобы возглавить очередь, не пошевелился, не изменил своей невозмутимо-независимой, даже, как казалось Иванову, отрешенной позы. Иванов слегка обиделся – но не конкретно на Вяземского, а вообще на то мнение, что таксисты, и – шире – работники общественных служб – считаются не вполне людьми, а некими, пусть и самыми важными придатками тех механизмов, что приводят эти механизмы в общественно полезное движение. Иванов сделал было шаг навстречу так – оскорбительно – полагавшим людям, но тотчас отступил и облокотился на капот своей машины, приняв непринужденную позу. Как ни хотелось ему заговорить с Александром, он все же желал, чтобы тот сразу увидал его, Иванова, не просто встречным человеком, но человеком, так сказать, на своем месте, и, более того, особенным человеком, всегда имеющим это – и весьма комфортабельное – место при себе и могущим даже принимать в таком передвижном доме гостей (говорить со знакомым, встреченным на улице человеком в интерьере автомобиля было далеко не то же самое, что говорить с ним просто на общей и ничейной улице и, кроме того, прокатить знакомого человека с ветерком было всегда приятно. Иванов, может быть и неосознанно, настаивал на своем, а вернее, налегая на свое, имел в виду продемонстрировать преимущества избранного им способа существования. Однако, Вяземский не реагировал – поза его, при том, что он подвигался вперед, оставалась неизменной – будто он стоял на некой подвижной поверхности – а на лице, освещенном ровным цветом, шедшим словно из глубины его естества, цвела едва приметная улыбка. Иванов начинал внутренне горячиться и обвивал то правой ногой левую, то левой правую, и барабанил пальцами по крышке капота. Ему хотелось выкрикнуть: «Это же я, Иванов!», едва ли не также как в иные моменты хочется выкрикнуть: «Это я, Господи!» Но Вяземский, как и Господь, оставался глух и не внимал. Если бы Иванов знал, что за своей – казавшейся ему сейчас иезуитской – улыбкой Александр как раз в эту минуту вспоминал в числе других бывших и настоящих студентов иняза (стараясь точно определить, кого можно будет застать на факультете) его, Иванова, он бы так не нервничал. Но Иванов был теперь не студентом, а таксистом и хотел, чтобы его заметили именно как такового. Чтобы не упустить эту возможность ему пришлось переместиться и встать если и не перед носом Вяземского, то перед носом своей машины, ибо Вяземский, продвинувшись чуть вперед, начал уносить свое лицо и с ним могущие видеть и узнавать глаза из поля зрения Иванова. По картонному жетону, свисавшему с ручки дорожной сумки Вяземского, Иванов понял, что Вяземский откуда-то прилетел (кажется из Иркутска, так кто-то говорил Иванову недавно о местонахождении Александра), и досада на то, что он, Иванов, остается столь долго незамеченным, вылилась в едва сдержанное внутри замечание: «Я ж тебя, можно сказать, встречать приехал, а ты!…»