Техника пропаганды в мировой войне - страница 11

3.3. Демонизация врага

Особенностью России было появление сюжета о «немецких зверствах» еще до начала военных действий. Этому способствовали многочисленные слухи о жестоком обращении с русскими подданными, застигнутыми войной в Европе. «Новое время» ежедневно публиковало сообщения о «мытарствах» туристов, сумевших выехать из Германии и Австро-Венгрии и добраться домой. Душераздирающие истории (с добавлениями якобы от «собственных корреспондентов») перепечатывала бульварная пресса, стремившаяся привлечь читателей. На этом фоне резко изменилось восприятие немецкого народа, в том числе и со стороны тех журналистов, которые еще недавно положительно отзывались о нем. Один из ярких примеров – журналист «Нового времени» М.О. Меньшиков. В 1909 г. он признавался: «Помимо политики я лично люблю Германию. Люблю ее рыцарскую культуру, ее философский гений, ее протестантское благочестие, ее удивительное трудолюбие, бесстрашие и физическую свежесть расы»[52]. 26 июля 1914 г. он заявил, что война идет «не с мирной частью немецкого народа», а с «правящей верхушкой» в лице кайзера и его клики[53]. Личность германского императора действительно была в первые дни войны в центре внимания. На Вильгельма II газеты поначалу возлагали личную ответственность за развязывание никому не нужной войны. Считалось, что всему виной – его психическая неуравновешенность и мания величия. В прессе публиковалась информация о многочисленных «сумасбродных» выходках, грубости кайзера, его физических недостатках и комплексах[54]. Кадетская печать и здесь не преминула отметить губительность для мира любых авторитарных форм правления и концентрации власти в руках одного человека[55]. Вильгельм II, таким образом, поначалу служил универсальным оправданием войны, а немецкому народу отводилась роль «ведомого».

Однако с 29 июля ситуация стала меняться. В этот день появились первые сообщения о «зверствах» германской армии в Бельгии и Польше[56]. Через месяц Меньшиков попытался обобщить содеянное немцами: «Все преступное до пределов людоедства в отношении русских немцами уже исчерпано. Исчерпаны все виды издевательства, брани, побоев, лишения свободы, томления голодом, оплеваний и истязаний. Исчерпано воровство, ложь, клевета… изнасилование женщин и, наконец, самое циническое человекоубийство»[57]. Здесь и во многих других статьях проводилась мысль об «озверении» не отдельных чиновников или военных, а всех немцев, которые до войны лишь скрывали свою «истинную сущность». Объяснения этому разыскивались в истории и культуре германского народа. В прессе того времени можно встретить немало исторических экскурсов, повествующих о коварстве и жестокости германских и прусских королей, о «зверствах» немецких армий в ходе Семилетней, Франко-прусской и Наполеоновских войн[58]. Получили распространение и расистские теории. Тот же М.О. Меньшиков развивал теорию, согласно которой германские племена изначально отставали в развитии от «кельто-славянских», причем из-за «врожденных» особенностей. Германская раса, писал Меньшиков, «значительно низшего типа, чем кельто-славянская, а знаменитый неандертальский череп, столь типический для северных тевтонов, наиболее звероподобен, приближаясь к черепу гориллы»[59].

Разумеется, это не было только лишь эмоциональной реакцией на жестокости врага. С обрывом телеграфных связей у прессы не осталось иных источников информации из Европы, кроме официальных: ПТА, Ставка, ГУГШ и МИД. От них исходили описания преступлений германской армии, подробности об издевательствах над туристами, пленными, случаях изнасилований, осквернения святынь, использования разрывных пуль, злоупотребления белым флагом, убийств врачей и сестер милосердия, отравления колодцев и т. д. Описания преступлений были очень похожи на подобные описания в прессе и правительственных сообщениях союзников. Различия были лишь в месте преступления: «озверевший немец» бомбардировал с одинаковой жестокостью бельгийские и польские города, совершал одни и те же насилия над бельгийцами, французами, русскими и поляками. Создавались и своеобразные «восточные эквиваленты» немецких преступлений. Так, подробно описывался разгром немецкими войсками приграничного польского города Калиш, его судьба часто сравнивалась с бельгийским Лувеном