– Эх ты, Мурка, – обратились к нему.
Около багажника с метлой в руках стоял Кировский, пожилой дворник, который видел, как рос Мурка. Он отпустил седую бороду, а с ней и руки. Изо рта торчала сигарета. Ветер заставлял его дрожать. Увидев его, Мурка облегченно выдохнул.
– День добрый, – сказал он.
– Добрей видали, Мурка. Добрей видали. Ты это что, опять? Попал ты, попал.
– Отвали, – злобно прорычал Мурка и оттолкнул дворника от багажника. – Макулатура, и все.
– Я слышу, как там у тебя макулатура звенит. Побольше тебя различать умею. А мне на что жить, а? Я немолод, ты немолод, где твоя солидарность?
– Старик, что тебе от меня надо? Поучить меня жизни?
– Ты дурак, – с усмешкой сказал Кировский. – Тебя чему не учи, ты все сделаешь наоборот. Не назло, а просто потому, что дурак. Жить я хочу хорошо.
– Тебе недолго жить осталось-то. Зачем отвыкать?
– Много думаешь, старик, – Мурка полез к двери, но Кировский преградил ему дорогу. – Ты сейчас получишь у меня.
– Сейчас Вочика позову, и он тебе задаст! – крикнул Кировский.
– Хорошо, хорошо. Сколько ты хочешь?
– Три бутылки.
Мурка засмеялся. Он схватился за живот руками, чтобы еще сильнее унизить Кировского.
– Тебе не много? И так весь красный, расколбасный.
– Положу в карманы обе, третью на шею и в реку прыгну, – с серьезным лицом сказал Кировский.
– Понятно, – Мурка достал из кармана кошелек. – На, держи, на одну бутылку, и проваливай, иначе до реки не дойдешь, здесь ляжешь.
Кировский никогда не видел Мурку таким злым. Вернее будет сказать – видел, но забыл об этом. Маленький ребеночек, дворовый внучек стал не кем иным, как чертом. Потому он жалобно взял из его рук протянутые купюры и скрылся в снегу, дабы не мучаться больше. Около входа в торговый центр Кировский сел на лавку и пересчитал деньги. Хватало либо на еду, либо на водку. Выбор был очевиден. Когда село солнце, Кировский был уже пьян. Он тешился воспоминаниями о своем прошлом, об успехах, связанных с ним; проклинал Мурку и себя, за то, что в детстве не дал забрать его цыганам с окрестностей города. Продал бы – не мучался. Повторив про себя сказанное, Кировский заплакал и стал колоть вилкой руку. Слезы текли рекой, он ненавидел себя. Утром он украл у таджиков несколько кирпичей со стройки, пока те обедали, спрятал их в карманах прокуренной шинели и прыгнул в реку.
Мимо на машине проезжал Мурка. У него болели зубы от сигарет и внезапно ударившего мороза. Спал он плохо, лучше бы вообще не спал. Пустая квартира встретила плохо, бардак так и никуда не делся, у соседей потек унитаз, и в квартире пахло настоявшимся дерьмом. Утром он обжег руку, когда зажигал комфорку, в яблоке наткнулся на несколько червяков. День не задался с самого начала. Веки укрывали глаза спать, руки как мертвые вцепились в руль, машину виляло в стороны. Не выдержав напряжения, Мурка остановился на обочине. Закурил, посмотрел на грязь под ногами и поехал дальше. Мягкое кресло вгоняло в сон.
Он остановился во дворах около дома, недалеко от продуктового в подвале. Около входа уже стояли местные, всем знакомые алкаши и просили у женщин жалости, а у мужчин мелочи. Мурка не стал даже смотреть на них. За прилавком скучала Элла. Увидев Мурку, она выпрямилась и поправила волосы.
– Мурка, привет, – кокетливо поздоровалась Эла.
– Привет, привет. Как дела?
– Хорошо? Ты ко мне?
– Честно говоря, нет, но посмотрим. Салим тут?
