– Янка тоже не в порядке. Реальное с нереальным путает. Женя же ее спасал, первой поднял, нас всех разбудил, когда уже шансов почти ни у кого не было. Огонь повсюду, дым, довел ее до дверей, она и на улице, слава Богу, отрубилась. Сидит и чует везде дым, волосы выпадают, седеют. Себе винит, как и все мы. Паша, Янка, вы… Для нас это такое же горе, понимаете? Мы на вашей стороне.
– Лучше бы эта шлюха там сгорела, чем мой сын! – голос Зинаиды Петровны надрывался; казалось, что в ней просыпается что-то темное и бесовское, способное отнять чужую жизнь себе в угоду. На словах-то все сильны, но душа ее замученная, наблюдая, как гаснет последний свет, способна была на многое. Дай только возможность попробовать. Бородатый собирался было ответить, но кудрявый продолжил.
– Вы имеете полное право так чувствовать, ведь мы знать не можем, какого вам там внутри. В последние дни перед пожаром мы собирались в университет идти, как вы и говорили, вместе готовились, да. Жизнь должна была наладиться, планы строили. Я вот уговаривал Женю одуматься, предложение, вот, Янке сделать, – бородатый услышав это добро улыбнулся.
– Я бы ее заставил согласиться, ага.
– Но сложилось все иначе, и мы должны сообща сейчас решать, что делать дальше, – кудрявый поднялся и посмотрел на своего друга. – Сколько он так лежит – может, он и столько лежать будет еще. Дольше нашего.
– Даже не начинай! – Зинаида Петровна хотела наброситься на него, но не смогла, тело издыхалось от усталости.
– Петр Сергеевич был против сначала, но с каждым днем становится все хуже, – продолжил бородатый, – и ему первому понятно стало, что другого выхода нет. Нечего больше оперировать, слышите? Нечего. От нашего друга тут осталась, в общем-то, только светлая память да органы.
– Как ты смеешь за меня решать, чего хочет мой сын?! – кричала Зинаида Петровна. – Что ты вообще о нем знаешь?!
– Я хотя бы знаю, как его зовут, в отличие от вас. Даже имя его произнести не можете, ибо знаете в глубине своей сраной души, что я прав.
– Паша, не надо! – кудрявый не смог остановить своего разгоревшегося друга.
– Что значит не надо? Эта сумасшедшая моего друга заставляет страдать. Эта женщина радуется нашему горю. Она тешит себя мыслью, что у нее, мол, крест самый большой. Представь, что он сейчас там видит? Трипы не хуже твоих, когда ты со спущенными штанами ползаешь и говно жрешь, – бородатому нравилось злиться; на лице проступили вены, пот катился по щекам, а челюсти как у хищника вылезли наружу; не перебить, не вставить, – ему плохо! Она его мучает. Заставляет в небытие лежать.
– Он ничего не видит, Петр Сергеевич же говорил…
– Петр Сергеевич лучше бы сказал, как сделать так, чтобы эта женщина отсюда свалила и оставила нас одних с Женей. Да, это я о вас говорю, Зинаида Петровна, горячо любимая. Терпеть вас больше не могу. Попадец, конечно, просто продлеваем мучения ему, чтобы она могла тут в святую наиграться на старости лет.
– Паша, ты палку перегибаешь. Зинаида Петровна, мы… Зинаида Петровна, что с вами?
Старая женщина, последние дни проживая чудом, пыталась хватать ртом воздух. Ее руки каменели. Глаза побелели за секунды, и если бы не услышавший крик о помощи Петр Сергеевич, то жизнь Зинаиды Петровны в тот день бы и закончилась. Последнее, что она запомнила, было то, как сердце безжалостно укололо. Два в одном: боль тела и боль души. Все опрокинулось, свалилось; разбивалось об ее поседевшую голову. Она не могла и подумать, что когда-нибудь будет задета словами недочеловека, молокососа, который раньше был ничем иным, как очередным поганцем со двора. Зинаида Петровна, скатываясь, прощалась с миром и умоляла Господа простить ее за грешные деяния среди мирских и за мысли, достойные еще большего наказания.
