Тем легче - страница 4

Нужно, наверное, рассказать, как устроен наш двор. Это называется «палаццо», или дворик итальянский. Проходишь в арку и видишь лестницы сразу на второй этаж, открытые двери, играющих в нарды стариков и усталую собаку в будке. Дом похож на виммельбух, из окошка можно смотреть часами, выискивая детали: трехколесный велосипед на чьем-то балкончике, кормушка для птиц, резные ставни напротив, ржавая керосиновая лампа, фикус, дырявый тюль в окне первого этажа, сухоцветы. Очень долго, правда, не получается: соседи смотрят в ответ, им все любопытно, они впиваются в тебя, не стесняясь. Любого, кто заходит в наш дворик, провожает пятнадцать пар настороженных глаз. Любое событие – будь то приезд скорой к древней старухе из угловой квартиры, землетрясение или просто солнечная погода – обсуждается на лобном месте с неизменным щебетанием, возмущенными вайме и вапще[13]. Никто не работает, стоят и точат лясы часами. Время останавливается, и напоминает о нем только колокол церковки напротив: звонит в шесть, звонит в девять, особенно жутко и торжественно – в полночь.

Когда я переезжала, мой приятель, громадный местный с толстой коричневой кожей, поморщился, заворачивая во двор: «Вы – туристы, вам такое по кайфу, а мы ненавидим эти курятники». Мне и правда нравится: нравится ощущать людей и чувствовать себя в центре жизни. Еще меня завораживает угол здания, которое виднеется сразу за нашим фасадом – бледно-розовый дом с колоннами, закругленный, как утюжок. Будь я губернатором, разместила бы там национальный банк или биржу, но то был всего лишь жилой дом со списками жильцов на подъездах, ветхими, написанными кириллицей.

Я вышла из квартиры, пересекла двор, кротко кивнув старухе с бельмом на глазу (выращивает фикусы, следит за мной, утыкая здоровый глаз в дырку тюля). Было тепло, но ветрено, хотелось сесть где-нибудь – поесть и подумать. Я перебежала дорогу под визг тормозов (никто не умеет водить, никто!) и зашла в кафе, которое держит армянка в крашеных буклях. Села у окна, лицом к телевизору: из него доносилось блеянье местного шансонье. Был даже клип с его кривляющимся лицом, брови домиком, и снят он был будто олигофреном на зажигалку.

Хозяйка подошла, потряхивая буклями, положила передо мной меню, заговорщически нависла над столом и начала втюхивать мне свое домашнее красное, «графинчик вот такой, мал'энький, цота-цота». Она показала расстояние между перламутровых ногтей.

– А я уже пила у вас вино, – едко улыбнулась я. – Помните, заходила? Я здесь живу напротив.

– Да, помню-помню, – она покачала головой. – Я тебя сразу узнала.

– Правда?

– Конечно! Такую красивую девочку как не запомнить. – И цокнула языком.

Не помнит она ни хрена.

Я попросила харчо, он тут эталонный, в горшочке, такой густой, что ложка стоит. Старуха все-таки принесла мне запотевший графинчик сладкого, как сок, гранатового вина и целую корзину хлеба. Я кивнула ей и открыла блокнот. Сценарий не движется, движется только стрелка на весах, и все время вправо. Будь я ресторанным критиком, мне не было бы равных в этом городе, зуб даю.