Как думал сам Жорж, они компенсировали весёлость его натуры. Делали этакое равновесие.
Казалось, с кончика его карандаша, кисти, сочился мрак. Странные, бледные твари возникали на рисунках Жоржа в моменты наибольшего вдохновения.
Жоржу нравилось. Жорж гордился этим. И, конечно, хотел устроить свою выставку мечты.
И чем больше препятствий этому видел – тем больше ему хотелось.
Жорж свято верил в то, что не один, не два, а гораздо больше людей, увидев его творчество, не скажут: «Фи!», а поймут, проникнутся. Взгляды задержат.
Ведь аплодируют же там, на Западе, всяким сюрреалистам?!
Жорж видел фото их картин – стиляги знакомые и фарцовщики тайно приносили, рассказывали. Завидовал он жутко. И новая жуть выплёскивалась на рисунки, картины… Те самые, что тайно рисовались на далёком складе, где отец одного приятеля работал. Именно там, прикрытая от постороннего взгляда, коллекция картин ждала своего звёздного часа, потихоньку пополняясь.
Жорж мечтал, засыпал с улыбкой. И, оптимист, гнал прочь мерзкие мысли: что никто не заценит, что, наоборот, оценят так, что выпрут отовсюду, выкинут с «волчьим билетом». Загребут, в тюрьму посадят, как, по слухам, посадили в одном городе смельчака-импрессиониста.
«Нет. Всё будет хорошо. Просто отлично», – спрятав рисунки, подумал Жорж и лёг на кровать.
Когда-нибудь и в их стране искусство станет другим: калейдоскопически разным, на любой, как говорится, вкус. Чтоб всякое было, а не только эти румяные личности. Одинаковые, на каждом плакате, как близнецы. А чуток по-другому нарисуешь – всё, кранты. Выволочка.
Жорж вздохнул.
Ну а пока будущее не наступило, он должен учиться здесь. Делать «правильные» вещи, чтобы получить корочки, устроиться потом в журнал, газету. И когда-нибудь…
Скрипнула дверь – Генка явился.
– Патлатым привет!
– Салют, глазастый.
Генка и правда был глазаст. На лягушку походил при определённом ракурсе. Жорж один раз его так и нарисовал – как лягушку. Долго потом вместе смеялись…
– Что, погулял уже с чуваками?
– Погулял, – зевнув, ответил Жорж и лениво потянулся.
Генка был из тех, кто стиляг не бил, дружелюбно к ним относился. И вообще добрячок был по жизни… Повезло с соседом.
– Хорошо, – как-то странно, с напрягом, протянул Генка и отвёл взгляд. Затем опять посмотрел на Жоржа и тихонько добавил: – Я тут мимо бригадмильцев прошёл… В общем, они новую облаву готовят: на клуб какой-то, сегодня… Ты бы не ходил вечером на танцы. А, патлатый?
Жорж снова зевнул.
– Да ну тебя. Конечно, пойду. Трусить, что ли, из-за этих?
– Гош…
– Жорж.
– Ну, Жорж…
Генка сел на краешек его кровати. Начал проникновенно:
– Рискуешь ведь. Шкурой и головой.
– Пускай. Весело!
– Друг, слушай… Их много, и все серьёзные. Вас не просто пугать хотят. Бить.
– Всех не перебьют, – беззаботно бросил Жорж. – Не ссы, Генка. Всё нормально будет!
Генка промолчал. Надулся мрачно, как лягушка бычья. А к вечеру опять этот разговор завёл. Даже с ним, вместе, хотел на танцы идти.
Жорж не позволил: мол, тебе уж точно опасно. Улыбнулся на прощанье и, помахав пёстрым галстуком, унёсся танцевать.
***
…Танцы на костях были в самом разгаре. Вихляясь под музыку, вокруг вертелись парочки, а юркие девки подлетали то справа, то слева, упрашивая себя нарисовать.
«В одежде или как?» – ухмылялся Жорж.
Девки хохотали.
Карандаш в пальцах плясал вместо хозяина, в блокноте с каждой минутой оставалось всё меньше чистых листов. Подпирая стенку, Жорж занимался тем, что любил больше всего в жизни, там, где чувствовал себя своим.
