Ее иссушенные слезами глаза всматривались в Луи, она словно пыталась что-то спросить, но последние события лишили несчастную женщину дара речи. Луи Тюренн взял инициативу в свои руки и начал разговор:
– Примите мои соболезнования, мадам, сейчас вам тяжело как никогда. Я пришел к вам с благой целью и скажу прямо: вам следует сидеть здесь настолько тихо, насколько это возможно. Ваша сдержанность делает большое дело: она спасает вас.
Королева приподняла брови:
– Вы хотите сказать, что головы моего мужа не хватило этому страшному народу?
Луи выдохнул:
– Роялисты считают, что вы будете следующей целью. Они попытаются вас спасти. Но мой вам совет: держитесь подальше от людей, которые сделают вам скорее зло, нежели благо для вас и Франции. Откуда у меня такие сведения? Я не последний человек во Франции. Ваши друзья кинулись спасать короля только потому, что его увозили на площадь.
Давление Луи усиливало напряжение королевы. Ее плечи задрожали.
– Но у меня нет желания сидеть здесь, пока народу вновь не потребуется королевская кровь. Я не могу позволить, чтобы меня и моих детей взяли эти грязные санкюлоты! – не выдержала королева, но, взяв себя в руки, продолжила в более спокойном тоне: – Я никогда не забуду сентябрьских убийств[3], как они на пике несли голову любимого мной человека[4]! Я вам верю! Верю как другу и благодетелю, но, кроме советов, от вас ждать еще чего-либо бессмысленно. Вы меркнете перед силой революции! Вы ее тень, но не ее поводырь.
– Вы правы, но не стоит меня недооценивать. Я помогу. Мне более нечем жертвовать. Я всё потерял, кроме жизни, – признался с горечью Луи.
– А ваш брат? Эжен? Вы про него забыли?!
– Ах, вы помните моего брата! Я его забыл. Он пропал после штурма Тюильри[5], думаю, что он погиб. В вашем дворце началась страшная резня, и те, кто выжил, покинули Францию.
– И вы после всего зверства служите якобинцам? – укорила Мария-Антуанетта.
– Да, но якобинцы ли это сделали? Тем более мой брат поднял на меня пистолет, когда я пытался его образумить. Но пусть это останется в прошлом, остановимся на настоящем. Вы должны помнить мой совет. Я не знаю, кто еще может вам облегчить заключение.
– Только свобода. Разве подобает человеку жить взаперти, будучи вольной птицей?
– Увы, теперь она в руках санкюлотов. Свобода – понятие субъективное. Каждый ее видит по-своему.
– Почему вы перешли на сторону Робеспьера? Вы же настоящий дворянин!
– Потому что я верю в республику, а монархия вырыла себе могилу. Тем более я стоял на стороне третьего сословия[6]. Знаете, я долго наблюдал, как монархия рушилась. Я видел, что единственным спасением для Франции будет перемена.
– Хорошо, это ваш выбор. Перемены – это хорошо. Но такие серьезные, что людям приходится расплачиваться жизнью?
– Не провоцируйте и не играйте с судьбой. Суда не будет еще долгое время. Но в случае чего даже не выглядывайте за решетку. Я желаю вам только добра. Подумайте о детях. После вашей смерти их отдадут на воспитание грубым мужланам. Их сделают такими же санкюлотами.
– Как же, за обычный взгляд уже голову рубят. А мои дети? Какие они хорошенькие! Я боюсь представить их в окружении этих мужланов. Взгляд больше говорит, чем речь оратора.
– Не будем спорить, но, заклинаю, не будьте безрассудной. Любое подозрение лишит вас детей, об этом шла речь в одном тесном кругу высоких лиц. Держите гнев при себе… Прощайте!
