И еще она заметила, что у меня какие-то сложности с портретом виконта Александра Богарне, и тактично перевесила портрет из спальни в кабинет.
Всего несколько раз (не нарочно!) мне дали понять, что она хозяйка большого дома и великосветская дама.
…Случайно зашел в ее кабинет (бывший кабинет виконта), машинально (зачем?) начал перебирать бумаги на столе (счета на значительные суммы!), она заглянула в открытую дверь, ни слова не промолвила, однако я догадался: ей это не понравилось!
…Жан-Жак остановил экипаж у манежа Тюильри. Часовые у входа в парадной форме. Публика на них глазеет. И я тоже застыл. «Что с тобой?» – забеспокоилась Жозефина. «Какие-то воспоминания связаны с этим местом». Жозефина пренебрежительно фыркнула: «Какие? Умоляю, Жеромчик, не придумывай себе загадочных историй. Что может быть общего у тебя с Конвентом?»
«…Рыцарь, почему во взоре грусть-тоска?» – «Завтра кончается мой отпуск. При строгом казарменном распорядке не знаю, когда мы теперь увидимся». Жозефина рассмеялась мне в лицо: «Жеромчик, существуют распорядки и существуют полезные знакомства». Откровенно говоря, я удивился легкомыслию своей возлюбленной. Ее не страшит разлука со мной? Я ей надоел? Но еще более я удивился, когда полковник Лалонд сказал мне в пятницу:
– Готар, в субботу вечером и воскресенье у вас увольнительные. Кого из офицеров назначим дежурным по эскадрону?
…Иногда в память о дуэли на площади Святой Екатерины она называла меня Рыцарем. Чаще всего уменьшительными именами: Жеромчик, Драгунчик, Солдатик. И сколько было в этом нежности… Я чувствовал, что я для нее игрушка. Пусть. Ценность игрушки в самой себе. А что я мог дать Жозефине, кроме самого себя?
Во время нашего «медового месяца» у нее были две или три долгие отлучки. Она возвращалась поздно, какая-то притихшая, усталая, и уходила спать к детям. Объясняла: «Обязательные визиты к родственникам Александра. Снова вспоминали его казнь на Гревской площади, улюлюкающую толпу… Эта рана еще не зажила. Он отец моих детей. Ты должен меня понять…» Я понимал, всячески сочувствовал и запирался в ее спальне, подальше от соблазна.
И вот в субботу вечером, как обычно, Жан-Жак ждет меня у казармы, мы приезжаем в Пасси, а Жозефины нет. Метрдотель почтительно докладывает:
– Мадам срочно вызвали к Богарне. Прислали карету.
М-да. Я понимаю, всячески сочувствую и уважаю ее отношение к родственникам. Однако… Меня тоже можно понять. Я из казармы. Пять ночей бегал по потолку… Почему именно в субботу вечером? Нельзя было выбрать другой день?
Мадам появляется за полночь, возбужденная, злая, с ходу выпивает бокал вина, говорит, чтоб сегодня я на нее не рассчитывал, и в ответ на мой обиженный взгляд закатывает истерику:
– Ты не представляешь себе, как мне трудно, как трудно женщине без мужа вести дом, заботиться о детях, об их будущем. Надоело от родственников зависеть, да, они оплачивают мои счета, включая наем кареты с Жан-Жаком, не хочу… Подруга предлагает снять квартиру в Париже, присмотрела на улице Шантерейн. Возьму детей, сбегу туда. Если бы я была одна! Не могу, не имею права… Сложности с наследством… Должна думать о детях, поддерживать связи… Если бы ты знал, как это унизительно и противно – им, семейству Богарне, кажется, что я ничего не сделала для спасения Александра (слезы)… Я готова была на все, понимаешь на все… Ух, как я их ненавижу… Особенно Сен-Жюста!
