Он сочинил множество песен, которые распевались в разных уголках Оливии. Но перед каждой новой песней, которую еще предстояло сочинить, он чувствовал робость. Отец когда-то в юности, до женитьбы, много лет работавший подрывником на медных рудниках, рассказывал, что примерно такое же чувство он испытывал каждый раз, поднося спичку к бикфордову шнуру. Все правильно. Разве поэзия – это не огонь?
– И песня, и стих – это бомба и знамя, – вслух повторил Рамирес, отворяя калитку.
В стороне от дороги показался поселок фавел. Жалкие хижины сбились в кучу, как бы стараясь спрятаться друг за друга. Ящики из-под мыла, макарон и прочего товара служили стенами, гофрированное железо и текстолит – крышей.
Рамиресу довелось побродить по стране, он исходил ее из конца в конец и пришел к выводу, что нужда повсюду на одно лицо, неважно, на севере ли ты, где горные отроги припорошены снегом, или на юге, где знойный ветер пустыни опаляет лицо. И запах у нищеты повсюду одинаков: она пахнет пеленками, керосином, дешевыми сигаретами, черствым хлебом – она пахнет беспросветным отчаяньем.
Над некоторыми крышами уже вился дымок.
Подойдя поближе, Рамиро расслышал голоса – звукопроницаемость стенок хижин была такова, что все жители фавел обитали как бы в общей комнате, одной огромной семьей. Да так оно, в сущности, и было – бороться с нуждой можно только сообща. Когда кто-то долго хворал или, получив травму в порту, на табачной фабрике или на руднике, получал пинок от хозяина, – шапка шла по кругу. Каждый делился чем мог, подчас – последним.
И здесь, в фавелах, Рамиресу приходилось иногда прятаться от ищеек полиции.
Из-за горизонта показалось солнце. Первые его лучи брызнули расплавленным золотом. «Расплавленным золотом», – мысленно повторил Рамиро, усмехнувшись красивому поэтическому сравнению. Он-то в жизни не видел золота – ни в расплавленном, ни в обычном состоянии. Какое там золото!
До приезда в город он понятия не имел, что такое матрас. В семье Рамиро был седьмым ребенком. Родители – сельскохозяйственные рабочие – с утра до ночи гнули спину, чтобы как-то прокормить свое многочисленное семейство.
Выпив в праздник стаканчик-другой кашасы, отец любил с гордостью повторять:
– У меня собственный дом…
Предмет своей гордости родители Рамиро целиком, до последнего кирпича, соорудили собственными руками. До последнего кирпича… Да они и кирпичи-то формовали сами, потому что фабричные стоили слишком дорого.
Детишки помогали как могли: носили инструмент, подавали раствор глины, связывали в пучки камыш для крыши, подметали двор и таскали на свалку строительный мусор.
За строящимся домом отец вырыл круглую яму, и маленький Рамиро, гордый оказанным доверием, с утра до ночи месил босыми ножонками глину, в которую для крепости добавлялся овечий навоз.
Кирпич не обжигали – для этого ведь нужна была специальная печь. Его выдерживали несколько дней на яростном оливийском солнце, отчего кирпич делался твердым, и выкладывали стены, которые медленно, но верно тянулись кверху.
Приходя в сумерки с работы, отец ужинал, отдыхал немного и принимался за дом. Кирпичи он укладывал споро как заправский каменщик.
– Говорят, если в глину добавить конский волос, кирпич будет несокрушим, – говорил отец.
– Да где его возьмешь, конский волос? – вздыхала мать, подавая кирпич.
– Сойдет и так, – соглашался отец и поправлял рукавом пышный ус, тронутый сединой.
