Мама говорит.
Ей бы дать тряпичную куклу в руки, сменить эту ужасную рубашку на длинное платье и пустить бегать с другими детьми, играться. Но вместо этого ирр исполняет приказы того, кого зовет хозяином, и живет в отдалении от всех, в лесах.
– Как ты меня сюда принесла? – наконец интересуется Самриэль и вытирает кулаком губы.
– Волокушу сделала, – объясняет девушка и машет рукой на дверь: там осталось несколько больших веток. – Связала лапки еловые.
Она говорит так легко, словно это забава какая – из беды калек выручать. И ведь нашла, как Антахара до дома дотащить, как уложить на низенькую кровать. А может, помогал кто-то?
– Одна живешь?
– С мамой. – Девушка снова прячет лицо за волосами и улыбается, поджав губы. – Мы маленькие, нам одной кровати хватает.
В груди что-то щемит. Самриэль хватается за накидку, сжимает ее пальцами. Не хватало начать жалеть малышку, которая, в отличие от него, довольно легко справляется в одиночку. Ведь это на него надели ошейник, его приковали так, что колени до сих пор болят, и кормили одними объедками, если вообще кормили. И это он, как оказалось, комнатное растение, диковинный цветок в кадке, который помрет, когда снег выпадет и холодный ветер пробьется в помещение через щели в окнах.
Антахар боится покинуть тоу. Уже сколько времени пытается, но вновь к столице тянется. Ведь не знает, что ожидает там, за пределами, здесь же привычно все. Он помнит каждую дорогу. Только и это не всегда спасает. Даже когда подходит к границам – что-то не отпускает, и он разворачивается и поднимает сапогами пыль.
Девушка же легко очерчивает для себя границы, а если не понравится – и вовсе стирает. Пускай она младше, меньше, а голос время от времени дрожит, – ее не пугает неизвестность. По крайней мере, пугает не так, как общение с незнакомым человеком.
Самриэль припадает к кринке и жадно пьет, пытаясь восстановить силы, которых почти не осталось. Не те, что позволяют крепко стоять на ногах и преодолевать большие расстояния. Не те, что помогают удерживать оружие. Другие. Такие почти невозможно почувствовать, но Антахар знает точно: их нет. Иначе он не лежал бы на неудобной низенькой кровати и не вел бы бесед с ирр.
– И где сейчас твоя мама?
– Если хочешь прирезать меня, – не выйдет, – вдруг невпопад отвечает девушка. Уши начинают слабо подрагивать, когда она смеется. – Меня научили слышать и видеть.
– Почему ты считаешь, что я хочу тебя убить? – От ее звенящего голоса он вздрагивает.
– Ты думаешь, я затребую что-то за спасение. А тебе и дать-то нечего.
Хочется возразить, но нечего. Потому что ирр права, за одним лишь исключением: Самриэль не желает ей смерти. И дело не в благодарности за спасенную жизнь. Просто такие, как он, не умеют убивать.
– Я в твоей голове. – Она стучит указательным пальцем по лбу, но тут же смущается и горбит спину. – И мне ничего от тебя не нужно. Кринку только не разбей. Мама ругаться будет.
– Так где она?
Антахар хочет убраться из этого дома как можно скорее. Ведь кто знает, чего ожидать от женщины, вырастившей ту, которая зовет себя оружием и, судя по всему, прекрасно справляется со своими обязанностями?
– Мама ушла к хозяину. – Она переплетает пальцы, смотрит в потолок и тянет слова: – Но она вернется утром. И обязательно приготовит что-нибудь.
Внутри разливается неприятное, липкое чувство. Мать Самриэля уходила лишь раз. На
