– Сильно громко он пел, что ты виновен, вот мы и заподозрили, что у старика рыльце в пушку. Не он ли, случайно, на баб твоих позарился?
– Раньше я думал, что до такого этот псих не опустился, но сейчас ему веры нет. Он меня отмазать обещал, если вернусь в семью и бизнес на себя возьму. Если он не убивал, то может знать, кто.
– Верно мыслишь. Разберемся.
– Савицкий, к тебе посетитель. Встать. Лицом к стене.
Я уже по привычке завожу руки за спину и после щелчка наручников, поворачиваюсь к двери.
– Привет, дружище. Ты, вроде как, посвежел, не? – Серый, как обычно.
– Новости хорошие. Надеюсь, я скоро выйду, Серёг.
– Так и я с новостями к тебе! Следака нашего восстановили на это дело. Надавили сверху. Нашли много пробелов и возобновляют следствие. Но это не информация для посторонних ушей.
– Меня когда выпустят, каждая собака будет знать, что его ищут. Так что не особо такая и тайна, – хмыкаю я.
– Я с Евой виделся. Она Катю заходила проведать. Каждый день почти приходит. Вернулась в город. До этого жила в своём посёлке.
– Как она? Ты говорил с ней?
– Подавленная какая-то. Расстроена из-за того, что ты не позволил папаше тебя вытащить. А когда я спросил, что будет делать, если тебя отпустят, она почти разревелась и сказала, что ты, возможно, сам не захочешь с ней быть.
Сжимаю кулаки. Пусть это будет не то, о чём я думаю. Она не могла…
– И всё?
– Формы у неё округлились. Прям женственная стала, только истощена очень. Взгляд такой… не знаю, как описать. Будто не живая она.
– Формы, говоришь…
– Я спрашивал, есть ли кто-то у неё и не беременна ли она. Её в палате от запахов мутило, – уточняет, – На оба вопроса отрицательный ответ.
– На счёт отца узнал? Почему она у него жила?
Но я проследил немного за его домом. Вчера она приезжала к нему. Ты прости, но я скажу. Одета слишком откровенно. К девяти вечера её отвезли обратно. Она выглядела странно. Но это насколько я мог судить с расстояния пятисот метров.– Об этот она ничего не сказала. Покраснела, прятала глаза, но не сказала.
Руки сжимаются в кулаки. Кажется, вот-вот, и начнут трещать кости. Ева… почему? Зачем ты связалась с ним?
– Влад, нужно разобраться. Не наломай дров, ты слышишь, друг?
– Слышу. Когда выйду, я сам во всём разберусь.
Ева
– Ева Викторовна, с вами всё в порядке? Может, скорую? – няня осталась с ночёвкой, видя моё состояние.
– Не надо скорую, – еле выговариваю слова и снова складываюсь пополам.
Слёзы ручьём стекают по лицу, спазмы в горле мешают сделать вдох и я, в прямом смысле, задыхаюсь. Будто кто-то перекрывает клапан.
Елена Львовна прорывается в уборную. И я хочу прогнать её, но не могу вымолвить ни слова.
– Ева, девочка, что же это… – она замолкает и я слышу всхлипы.
– Всё хорошо, – я стараюсь привести дыхание в норму.
– Как же так… в милицию надо!
– Нет, нельзя.
Я сажусь, прижимаясь к холодной тумбе, закрываю лицо руками и даю волю слезам. Готова выть, но через две стены спит моя дочь и я не имею права показаться ей такой.
Елена падает на колени рядом со мной и обнимает. Я цепляюсь за её руки и уже не могу остановить свою тихую истерику.
– Поплачь. Поплачь, девочка.
Она гладит меня по плечам осторожно, пытаясь не сделать больно. Но, кажется, это уже невозможно.
Я – сплошная рана. Снаружи и внутри.
– Евочка, милая, давай поднимемся, пол прохладный. Она уговаривает меня, как ребёнка. Но я и есть ребёнок. Слабый и беззащитный.
