Теология публичного пространства - страница 20

Попробуем наметить некоторые контуры пройденного. Подчеркнём, что мы в нашем рассмотрении будем иметь в виду не вопрос о границах Церкви, а попытаемся выявить некую внутреннюю сущность церковной жизни.

Начало экклезиологических поисков, пожалуй, можно отнести к семидесятым годам. Тогда у будущего духовного попечителя Преображенского Содружества о. Георгия Кочеткова появляется «проект возрождения церкви», которым он поделился с о. Виталием Боровым. Примерно в это же время издается во Франции книга прот. Николая Афанасьева «Церковь Духа Святого». Позже она становится предметом дискуссий сначала узкого круга, а затем, ближе к девяностым годам, и более широкого. Выходят в свет также работы известного литургиста прот. Александра Шмемана. Активно обсуждаются возможности возрождения церкви со стремлением сделать достижения евхаристической экклезиологии фактами жизни воцерковившихся людей. Можно считать, что именно с открытия евхаристической экклезиологии и началось ощутимое движение вперёд. Это был первый шаг к тому, чтобы осознать недостаточность и неполноту нормативной поместно-приходской экклезиологической установки. Именно благодаря появлению евхаристической экклезиологии мы теперь можем отдельно говорить о стереотипе поместно-приходской парадигмы. Перед дальнейшими размышлениями рассмотрим этот стереотип подробнее.

В поместно-приходской экклезиологии церковь предстает как структура, связанная с вселенским епископатом. Опирается эта экклезиология, прежде всего, на традицию апостольского преемства, которое, как считается, через рукоположение передаётся епископам (а через них и пресвитерам) от самих апостолов Иисуса Христа. Иначе такой тип экклезиологии часто называется универсальным. Универсализм по самой своей природе тяготеет к централизму; логически он ведет к объединяющему центру, выраженному в форме ипостазированной юрисдикционной власти монархического типа[16]. Эта экклезиология утверждает существование одного вселенского организма, члены которого, поместные церкви, являются только его частями. В таком экклезиологическом пространстве границы церкви – это видимые границы единого епископата. Принцип единства – географический. Общины осознают себя именно как территориальные образования. Таинственная и вслед за ней вся остальная церковная жизнь подчинена жесткой схеме: Христос – иерархия – таинства – церковь. Или же другое выражение той же формулы: «где епископ, там и церковь»[17]. Евхаристия определяется и рассматривается как одно из таинств, но не как «таинство собрания»[18]. В такой экклезиологии служение в церкви находит себя в трех областях: священнодействии, управлении и учительстве. Причем, по мнению прот. Н. Афанасьева, школьные системы богословия присваивают эти области действования только церковной иерархии[19]. Служения епископа, пресвитера, дьякона, находящихся над общиной, а не в общине христиан, чрезмерно обособляются от всех прочих служений. Епископ в этой парадигме также часто отвечает и за учительство. При таком соединении служений в епископе основное внимание стало уделяться не этическим вопросам, а борьбе с ересями. В результате происходит дрейф церковного сознания, когда христианство уже понимается больше как религия ортодоксии, а не ортопраксии. Оторванность клира от собрания приводит к тому, что границы собрания размываются. Как следствие размытости границ довольно быстро могут прогрессировать такие явления как потеря личной и общинной ответственности, обмирщение, фундаменталистские тенденции, угашение духа творчества и личной инициативы. Литургическое благочестие подпадает под влияние мистериального восприятия чинопоследований. Происходит как бы разделение жизни на сакральную и профанную без синтетического преображающего и объединяющего действия.