Теорема тишины - страница 2

Но однажды как-то само собой получилось, что они начали появляться в моем доме – один за другим, один за другим, – и теперь я даже не уверен, что помню, как и когда это началось.

По-моему, тогда была зима, и я сидел на скамейке перед домом, попивая дымящийся кофе из крышечки от термоса и размышляя, удастся ли мне весной вырастить рядом с крыльцом белые колокольчики. В лесу почва очень мягкая и сыпучая, в ней все смешивается: опавшие листья, хвоя, шелуха от шишек. У нее чудесный аромат, но вырастить на ней что-нибудь очень трудно, не говоря уже о том, что садовым цветам требуется много солнечного света. И все же мне всегда хотелось разбить рядом с домом сад, пусть маленький и даже не особенно яркий. К тому времени мне уже удалось посадить и подрастить несколько горбатеньких яблонь. Пока я мечтал, как выращу под окнами круглой комнаты неприхотливые высокие лилейники, термос растопил в ледяной корке, покрывшей скамейку за ночь, аккуратные кружочки с прозрачными краями.

Зимой солнце в лесу особенное. Как будто просвечивает сквозь воздух душа каждого дерева, и смотреть даже как-то неловко – настолько беззащитно прозрачен зимний лес. Все видишь: как дрогнула ветка, когда сорвалась вниз одинокая зимняя птица, как с ветки посыпался тающими искрами сухой снег, как до самого острого кончика бесшумно наливается светом каждая сосновая иголка на головокружительной высоте.

Я встал со скамейки и пошел бродить вокруг дома. Летом в нем распахнуты все окна и двери и по деревянному полу гуляет травяной сквозняк, пахнет крапивой, одуванчиками, осокой, позвякивают колокольчики, подвешенные к потолку, и тяжелые нити бус в дверных проемах, и я, будто бы я поэт или художник и у меня есть на это право, просыпаюсь на поздней заре, когда между оконными стеклами уже полно солнца, пыли и заблудившихся бабочек. Тогда я долго лежу на кровати и смотрю, как колышутся на ветру старенькие шторы из кружева чайного цвета, и чувствую, насколько полон мой дом мною одним. Но теперь, зимой, я сумел посмотреть на него глазами леса, как будто и не жил в нем никогда. Как будто и вовсе необитаем мой удивительный дом.

И тут я увидел перед собой Профессора.

Он стоял на заснеженной тропинке и любезно мне улыбался. На нем было темно-зеленое городское пальто, на рукавах которого таял мелкий снег, и в руках он держал чемоданчик из красной кожи, растрескавшейся на уголках.

– Добрый день, – вежливо сказал он. – Прошу вас простить меня, что отвлекаю вас от ваших благородных занятий, но не вы ли сдаете комнаты? Если моя прямолинейность кажется вам дерзкой и неуместной, извините меня за нее и, прошу, не отвечайте!

Профессор всегда изъяснялся именно в таких выражениях, и поначалу это вызывало у меня искреннее сочувствие.

– Вы молчите… – огорченно заметил он. – Но если причиной для ваших колебаний является отсутствие, скажем, гостевой книги, то я как раз купил для вас по пути новую. Только взгляните: она с золотым тиснением, и на каждой странице имеются прекрасные широкие поля!

Я взял протянутую мне тяжелую гостевую книгу и раскрыл. Поля и вправду были просторные. В свободное от работы время я мог бы рисовать на них карандашом колокольчики и мышиный горошек, а потом заштриховывать, чуть наклонив карандаш сначала в одну сторону, потом в другую, – чтобы получалось красиво, ромбиком. Можно было бы даже разыскать на чердаке цветные карандаши. Ведь в моем доме есть все, чего бы я ни пожелал, потому что это мой дом, да! – только мой и ничей больше. Никому, кроме меня, не под силу найти в нем даже самую пустячную мелочь, никому не под силу сосчитать ступеньки его лестниц, комнаты на его этажах. Ах, что за мысль: я здесь хозяин! Я! Я так разволновался из-за нее, что чуть было совсем не позабыл о Профессоре. Но он по-прежнему стоял передо мной, улыбался, а за его спиной виднелась тоненькая цепочка следов, таких легких и аккуратных, как будто их оставило какое-нибудь лесное животное.