– Очень приятно, – киваю церемониально.
– Я внизу жрать ищу, а она караулит, чтобы сверху ничего не бросили.
– Совет да любовь, ребята.
У его курточки карманы оборваны, рукава обмусолены, ботинки каши просят. Человек вроде не старый, но лицо потрёпано как парус, прошедший сотню штормов. Лишь глаза живые, острые, с электрической искрой. В пакете – заплесневелые куски хлеба, грязные бутылки. Он весь как большое пятно грязи, бьющее в нос перегаром и плесенью.
– Мне тут урны разворотили, обгадили весь участок.
– Сергеич! Эт не я, ты ж знаешь, – лыбится ржавыми зубами.
– А не видел тут розовую фифу? Такая, расфуфыренная, с розовой причёской.
– Мне эти бабы не нужны, – опасливо косится на Катьку. – А что?
– Эта розововолосая мне и гадит.
– Почему так решил?
– Почему? – задумываюсь. – А больше некому.
– Но почему именно она?
– Дык… просто знаю!
Катька глядит недовольно, поёживаясь от ветерка. Георгий состроил озадаченную мину:
– Не, брось. Тут или дети балуются, или собаки роются. А ты их метлой гоняй – в смысле, детей.
Хорошо поговорили, да только легче не стало. У восьмого подъезда открываю мешковую урну, поставив ступни в балетную позицию № 1. По дорожке плывёт женщина-рыба. Делаю заинтересованный взгляд: «Labas rytas!», то есть «доброе утро» по-литовски. Скользнула по мне осоловевшими глазами и дальше плывёт, будто меня нет. Сумасшедших всегда жаль.
Иду к следующей урне, щёлкая «цап-цапом», а на дорожке червячок. Я его взял в ладонь и отнёс в поле, а то жильцы раздавят. Люблю это поле за его раздолье. Вдали на шоссе рычат машины, но этот клочок ещё не захвачен городом, тут ещё живет память о Природе. Увы, моя работа – борьба с Природой, переход от естественного к городскому, вылизанному. В полях тянется к свету трава, а для меня трава – враг, которого буду искоренять на дорожках всё лето. В жизни ты жертвуешь правильным во имя необходимого, и тут ничего не поделать.
Политики всё ищут верный путь: левые против правых, правые против левых. Взять подъезд № 8 – он самый отдалённый, и я хожу туда реже, а это несправедливо. Его жильцы платят коммуналку как все, а потому и уборку должны получать как все. Вот почему в дворничестве актуальна левая идеология: всем поровну! В начале 20 века это обосновал дворник и академик Антуан Дестакан.
Переоделся и уже иду с работы, а навстречу – добрый белый светлячок, бабушка Агата. Подскочил и хочу перехватить тележку с продуктами, а бабушка ни в какую: «Я сама». Но мы, пожилые, должны помогать друг другу. Схватил тележку, а Агата рассказывает по-литовски:
– Я всё думала, кто бросает окурки на клумбы. Оказалось, какие-то сирийцы или индийцы. Снимают здесь квартиру и сорят. А сколько кругом русскоязычных развелось? Кошмар!
– Я и сам русскоязычный.
Агата в растерянности:
– Я и забыла, вы ж вроде по-литовски… Я не националистка, поверьте. Среди нас, высланных, большинство-то были литовцы…
– Да, я помню.
– Вот, но и поляки встречались, и евреи, и белорусы, и немцы, и даже русские, хоть и немного. И все друг другу помогали.
Я снова слышу историю Агаты, но для неё каждый раз как первый. Она может забыть адрес поликлиники, но из детства не забывает ничего и никогда. На товарном поезде их привезли в Алтайский край. Потом неделю гнали в горы, где был городок горнодобытчиков. В повозки запрягали лошадей, и этот момент у Агаты самый тяжёлый:
– Трава повсюду сочная, а лошади почему-то худющие, одни раны. Как НКВДшники били этих лошадей! Как они их били! Лучше бы я этого не видела, до сих пор снятся. Не могу вспоминать!
