Под философами я понимаю лишь творцов неточных наук – политиков, моралистов, экономистов и прочих, чьи теории не уживаются с опытом, являясь плодом лишь досужей фантазии их авторов. Пусть читатель помнит, что, говоря о философах, я всегда имею в виду лишь философов ненадежной категории, а не творцов точных наук.
I
Приметы и методы, приведшие к объявленному открытию
Я меньше всего помышлял об исследовании судеб, я разделял общее мнение относительно их непроницаемости, и все точные исчисления в этой области я считал бреднями астрологов и чародеев. Исследования, приведшие меня в дальнейшем на этот путь, первоначально касались лишь проблем производственных или политических, о которых я постараюсь дать некоторое понятие.
Ввиду бессилия, проявленного философами при их первом опыте с французской революцией, все признали их науку заблуждением человеческого ума; мнимые потоки политического и морального просвещения оказались сплошной иллюзией. Можно ли усматривать что-либо иное в писаниях этих ученых, которые, употребив двадцать пять столетий на совершенствование своих теорий, сосредоточив у себя все научные достижения человечества античной и новой эпохи, для начала порождают столько бедствий, сколько сулили благодеяний, и сталкивают цивилизованное общество на ступень варварства.
Таков итог первого пятилетия, на протяжении которого во Франции применялись философские теории.
После катастрофы 1793 г. иллюзии рассеялись; политические и моральные науки поблекли и были безвозвратно дискредитированы. Отныне стало ясно, что от приобретенных знаний не приходится ждать счастья, что социального благоденствия надо искать в какой-то новой науке и проложить новые пути политическому гению; было очевидно, что ни философы, ни их соперники не умеют исцелить от социальных бедствий и что под прикрытием догм, проповедуемых и теми и другими, вечно будут существовать самые позорные бедствия, в том числе бедность.
Вот те соображения, которые впервые натолкнули меня на мысль о существовании еще неведомой социальной науки и побудили меня стремиться к ее открытию. Незначительность моих познаний меня не пугает: я считал для себя честью постигнуть то, чего люди не сумели открыть за двадцать пять веков учености. К моим занятиям меня поощряли многочисленные показатели заблуждения человеческого разума и в особенности зрелище бедствий, претерпеваемых общественным производством: бедность, безработица, мошенничество, морское пиратство, торговая монополия, принудительное обращение в рабство (l’enlevement des esclaves) и много других бедствий, перечислять которые я не стану и которые невольно наводят на мысль: не есть ли цивилизованная промышленность бедствие, изобретенное Богом в наказание роду человеческому?
Отсюда я пришел к заключению, что в этом производстве естественный порядок как-то извращен, что оно функционирует, пожалуй, вразрез с предначертаниями Бога, что упорно продолжающиеся бедствия следует приписать отсутствию каких-то установлений, угодных Богу и неведомых нашим ученым. И, наконец, я пришел к мысли о том, что если, как говорит Монтескье, человеческое общество чахнет, страдает внутренним изъяном, отравлено тайным и скрытым ядом, то для исцеления его надо сойти с путей, проторенных неточными науками, не находившими способа исцеления на протяжении стольких веков. Итак, в своих изысканиях я взял за правило абсолютное сомнение и абсолютное отрешение от усвоенных приемов. Я должен охарактеризовать оба эти метода, до меня никем еще не примененные.
