Истекаю кровью, он добрался на Авиационную и стукнул в уже темное теткино окно. Она, узнав его, выскочила на крыльцо в наспех накинутом халатике:
– Что с тобой!? – ахнула она, увидев его разбитое лицо. – Давай скорее!
Провела его на кухню, нагрела воду и начала аккуратно промывать и протирать перекисью ссадины на лице и разбитый нос. Закончив с лицом, заметила в свете тусклой лампочки кровь на брюках, раздвинула края рваной штанины и закачала сокрушенно головой, глядя на рваную, хотя уже и не кровоточащую, рану.
– Иди в комнату, там светлее, я сейчас, – скомандовала она, достала из-под плиты большой таз, бухнула чайник на плиту.
Валерка ушел в комнату, включил там свет.
– Что стоишь? Снимай штаны, – Зинаида вошла в комнату с тазом в руках, поставила его посреди комнаты, под яркой люстрой, заставила его, скинувшего рваные штаны, встать в теплую воду и начала промывать рану, уходящую высоко под трусы.
Валерка смотрел сверху вниз на тетку, на ее распахнувшийся халатик, пышную белую грудь, иногда мелькающий сосок. Этот умопомрачительный вид и нежные поглаживания теплой женской руки в весьма чувствительных местах, не смогли не вызвать отклика отзывчивой по-юношески легкой на подъем плоти, и никакие команды мозга и никакое смущение уже не могли повлиять на нее.
Зинаида замерла, закусила нижнюю губку остренькими ровными зубками и подняла на Валерку ясные глаза, в которых мелькали озорные чертики.
Вот так в горячих теткиных объятиях, в теплую летнюю ночь, находясь практически в возрасте Ромео, в тесном семейном кругу и потерял Валерка свою девственность.
Несколькими часами позже, лежа в своей постели, в которую пробрался на цыпочках, неся в руках сандалии, Валерка смотрел в звездное августовское небо за окном, вспоминая впервые пережитые ощущения и прислушиваясь к поднимающимся откуда-то из глубины души чувствам.
Так же в темноте лежала у себя Зинаида, понося себя за совершенное последними словами и сияя в темноту удовлетворенной, довольной улыбкой.
***
И покатились события дальше.
Чуть ли не каждый вечер, как стемнеет, устремлялся Валерка к заветной теткиной двери на Авиационной. Если же она дежурила, то в «Ленинградец», где спускались они в полуподвальную кладовую, заваленную тюками с вернувшимся из прачечной постельным бельем, и уж там-то им никто не мешал.
Как-то, лежа рядом с Зинаидой на ее высокой мягкой постели, потянулся он к висящей на стуле куртке и вытащил пачку папирос.
– Ты что это к куреву пристрастился? А не рано? – возмущенно воскликнула она.
Он остолбенело уставился на тетку.
Поняв комичность ситуации, Зинаида залилась громким заразительным хохотом.
За окном мягко посыпался на кусты первый снежок, потом легли сугробы, потом растаяли, оголив зимнюю грязь и пробивающуюся сквозь нее молодую травку, робко затрепетала на ветру молодая, неокрепшая листва, потом окрепла, пожелтела, облетела, вернулся снег.
Шло время.
Как-то раз, под осень, сидели мы все под навесом возле теннисного стола в «Ленинградце» (тоже одно из культовых мест детства, но об этом потом), было скучно и, вдруг, из-за кустов появился развеселый Леха Плейшнер, позвякивая в сетке двумя пузырями. Разлился по стаканам портвешок и потекла мирная неспешная беседа. Стемнело, и заторопился куда-то Валерка.
Зинаида встретила его в комнате угрюмым взглядом:
– Есть хочешь?
– Не, не охота.
– Что-то еще?
– Ну…, – он удивленно посмотрел на нее.
