Так и жили эти семьи рядом, деля одну кухню, почти не скандаля, но и в гости друг к другу не ходя, да и практически не общаясь. Но отголоски семейной жизни Клавки и Егора частенько доносились в комнату Гончаровых громкой бранью, а иногда и звуками падающих стульев, и сдавленными стонами Егора.
Годам к тринадцати Галина неожиданно для окружающих обрела вид вполне сформировавшейся девицы – высокая, статная, с внушительной и гордо носимой грудью, копной непослушных рыжих волос, длинными, но излишне полными ногами. И эта перемена вдруг обнаружилась весной, когда Галина сменила тяжелое еще детское пальто, со ставшими короткими рукавами, на легкую кофточку, короткую юбку и скинула, наконец, дурацкую шапку с длинными ушами и завязками, хлопавшими ее при ходьбе по щекам.
И, на удивление всем, от этого явления молодого сильного тела поехала крыша у зашуганного, спившегося Егора.
Как-то тихим весенним вечером заслышала Клавка неясные звуки борьбы, раздававшиеся из кухни, выплыла из комнаты и, встав на пороге, в первый момент даже потеряла дар речи. Возле плиты ее Егорка, одной рукой обхватив Галку вокруг спины, мял ее грудь, а второй пытался задрать юбку. Девица пыхтела и старалась отбиться, но это затруднялось тем, что нападавший находился почти за спиной.
– Ах, ты козлина старый! Козлина, проклятущий! – сиреной взвыла, пришедшая в себя Клавка и, схватив первое, что попало под руку, а это был металлический ковш, плававший в ведре с водой на лавке у входной двери, запустила им в голову мужа. Тот увернулся, и ковш, выбив стекло, вылетел на улицу.
Воспользовавшись заминкой, Егор проворно проскользнул под рукой жены, выбежал в коридор и, хлопнув дверью, скатился с крыльца в надвигающиеся сумерки.
– Ах ты, стерва задастая, чего тут свое вымя выставила!? – набросилась Клавка на Галину, но номер не прошел.
– Помолчи, корова! – был лаконичный ответ школьницы, которая, одернув юбку и задрав нос, прошла в коридор мимо опешившей соседки. – На себя посмотри, с такой квашней даже этот синяк оголодает!
Дверь в комнату Гончаровых захлопнулась.
Егор где-то прятался от гнева жены всю ночь, а на утро, не заходя домой, ушел на суточную смену.
Но со своего пути он уже не свернул.
Через день, выпив, пошел за сараи и, спрятавшись за поленницей, стал поджидать вечерком Галку, здраво рассудив, что туалета ей все одно не миновать. Расчет был верен, но только не учел боевого характера предполагаемой жертвы.
Всего на секунду опешила Галина, увидев ринувшегося на нее из сумрака Егора, но тут же схватила верхнее полено из поленницы и, размахнувшись, со всей своей силой молодецкой влепила ему поленом в лоб.
– У-у-у-у, су-у-ка! – взвыл, падая спиной на стену сарая, охотник до девичьей красоты.
Кровь пеленой залила ему глаза.
Галка сбежала, а шрам на рассеченной брови остался у Егора на всю жизнь, зарос неровно, свесившись, как капелька на кране, над левым глазом.
Но засады свои он не оставил, и, как только удавалось напиться, шел за сараи.
Да обхитрила его Галка, перестала пользоваться туалетом. Пока была весна, лето и ранняя еще нехолодная осень, бегала по нужде через улицу в овраг на краю питомника. А с приходом холодов приспособила себе ведро в комнате для решения неизбежного естественного вопроса.
Потом, когда мать, ночуя между поездками с ней в одной комнате (бабка жила на веранде даже зимой, благо муж до смерти успел смастерить съемные вторые рамы для огромных окон и, перебрав перегородку, вывел один край печи на веранду), спросила о таком пренебрежении к дворовым удобствам, Галка выставила ведро из комнаты. А, услышав во дворе пьяный говорок Егора, взяла в кухне топор, вышла на улицу, подошла к соседу, о чем-то беседовавшему с двумя мужиками, поднесла топор к глазам обидчика да так неожиданно, что тот даже присел от страха:
