Начинало смеркаться. Мичман посмотрел на часы. Время, до возвращения на «Разящий», еще было.
Предстоит постановка в док. После дока выход в море. Как там сложится? – подумал он. Потянуло посидеть в уютной, комфортной обстановке и хорошо поужинать.
В самом начале бульвара Эспланады, со стороны залива, среди деревьев расположился небольшой ресторан. Здание ресторана – стеклянный шатер, с двумя боковыми стеклянными эркерами, все в огонь ках электрических лампочек, видных сквозь зеркальные стекла, манило теплом и уютом. Войдя через бесшумную стеклянную дверь, мичман, сразу, еще с порога, услышал завораживающую мелодию, только входящего в моду, танго. Раздевшись, он присел за крайний столик, у окна. Небольшой оркестр прекрасно знал свое дело. Повернувшись и подняв руку, чтобы подозвать кельнера, Бруно уловил свое отражение в зеркальной стене напротив. Форма всегда сидела на нем отлично. Идеальная белизна воротничка, черный тщательно повязанный галстук, еще не потускневшее золото погон, и юношеский сияющий взгляд. 22 года – черт возьми!
Что угодно господину мичману? – чуть нараспев, раздался голос финна-официанта. На свежую скатерть, легла книжечка меню в кожаном переплете с бронзовыми виньетками.
Покинув ресторан, мичман зашагал по притихшему ночному Гельсингфорсу, в сторону порта. Синие холодные лампочки уличных фонарей, вкрученных с началом войны, для уменьшения заметности го рода с воздуха, ничего не освещали и внизу. Город остерегался бомб с германских «цеппелинов», бесшумно прилетавших время от времени со стороны моря. Ночи в апреле, на широте Гельсингфорса бледные, почти без звезд, предвестники знаменитых белых ночей. Ветер стих, и воздух окутался ароматом зацветающей в парках сирени. В памяти всплыла и тихо звучала мелодия танго. В такие минуты жизнь кажется прекрасной и вечной…
Первый раз я попал в Хельсинки в 1996 году, в апреле месяце. Это была моя первая заграничная поездка. С чувством душевного трепета, проводил я взглядом, промелькнувшие в вагонном окне поезда «Сибелиус», невысокие столбики границы. Я – за границей. Но, выйдя из здания железнодорожного вокзала на улицу Маннергейма, пройдя по Эспланаде и оказавшись на Сенатской площади у знаменитой лестницы Кафедрального Собора, я окунулся в русский мир, в российскую историю.
Памятник русскому императору, российская имперская архитектура. Слева от меня возвышалось строгое здание главного корпуса Университета, справа – белоколонное здание Сената. Вспомнилось, когда-то прочитанное, о Хельсинки – Белая столица севера.
В пору моей курсантской юности, зачитываясь романами Соболева «Капитальный ремонт», Лавренева «Синее и белое», рассказами Колбасьева, главная база Российского императорского флота казалась мне чем-то очень далеким и недоступным. Чарующие звучания названий: Гельсингфорс, Свеаборг, Эспланада, заставляли меня с жадностью вчитываться в описания службы и жизни блестящих русских морских офицеров, овеянных славой Наварина и Синопа и, как нас учили, бесславием Порт-Артура и Цусимы. Со временем все оказалось иначе. Собственная служба на крайнем севере, не то что бы притупила юношескую романтичность, но отодвинула ее куда-то вглубь, в отдаленные потайные уголки души.
Но стоило мне вступить на гранитные плиты Эспланады, как я почувствовал, что «судеб морских таинственная вязь» начинает плести свои узоры. Мне показалось, что время сместилось на восемьдесят лет назад, и я вдруг, мысленно, увидел белые офицерские кителя, золото кортиков и погон, заполнившие улицу. Гельсингфорс жил своей жизнью 1916 года.
