– Ну, конечно, – хмыкнул Лекарев-младший. – А на обормотов наплевать, пусть неуками будут, а лучше вовсе без школы останутся. На родителей их наплевать, на школу, на деревню нашу.
Снова поморщился Бирюк:
– Полно, не на парткоме. Тебе на всё это не наплевать, потому что ты заинтересован лично. Твои дети пойдут в эту школу. Ты завёл образцовое хозяйство и, конечно, лелеешь мечту, что его унаследуют твои дети, а затем и внуки, что они укоренятся в этой земле, как их предки. Ты видишь в своём прицеле будущее и для него лезешь из кожи. У тебя предметная цель. Для которой тебе нужна и школа, и сама деревня… А что же я? Я помру, и после меня ничего и никого не останется. Мне не для кого рвать жилы, и никакие мечты меня не увлекают.
– То есть гори всё синим пламенем, если твоя жизнь не удалась? – Александр резко поднялся, с грохотом отодвинув жалобно скрипнувший стул.
– Можно и так сказать, – равнодушно ответил Таманцев, также приподнявшись и свесив босые ноги. – Знаешь, Андреич, когда-то я очень любил слово «долг». Я гнал им себя, как петровской дубиной, без жалости… А потом я стал умнее и понял, что ничего и никому не должен в этой жизни. Как, собственно, и мне, по-видимому, никто не задолжал. И сюда я приехал уж точно не затем, чтобы спасать утопающих…
– А зачем? – спросил Александр. – Чтобы остаток жизни валяться на софе и читать книги? Зачем тебе и читать в таком случае? Зачем и для кого ты делаешь свои записи? – ткнул он пальцем в тетрадь.
– Это… просто привычка, – развёл руками Таманцев. – Ты прав, эти записи также никому не нужны…
– Знаешь, Сергей Петрович, – Лекарев-младший шагнул к двери, – я в школе к огорчению родителей жутко не любил литературы… Потому что сплошь она населена была нытиками и лодырями, а нормальные люди исчислялись Бульбой да Болконским. И тот, последний в смысле, не без придури.
– А я очень напоминаю тебе население нелюбимой тобой литературы? – вновь усмехнулся Таманцев.
– Именно! – Александр с досадой вышел из Бирюкова лежбища, ругая себя, что послушал мать и вопреки отцовскому заверению в бесполезности этого визита, решился пойти к этому странному человеку с ясными глазами и мутной душой. У крыльца облаяла его басом вторая таманцевская овчарка, и ей тотчас откликнулась из дома первая. Не человечье жильё, а псарня! Прав был отец, если уж матери-дипломатке, ко всякой душе ключ подобрать умевшей, до этого собачьего сердца достучаться не удалось, то и напрасен труд!
Таманцев видел в окно удалявшуюся по сугробам высокую, дородную фигуру молодого фермера. Присвистнул чуть, успокаивая своих собак.
– Полно брехать, это хороший человек. Жизнь его не обломала ещё как нас. Потому и не понять ему нашей нелюдимости… Жаль их… Столько сил их семейством в захолустье это вложено, столько сделано. А зачем? «А мы сеяли-сеяли, а мы вытопчем-вытопчем…» Что толку строить что-либо, если назавтра придёт каток и сметёт с лица земли всё, что ты строил, а заодно и тебя раскатает без жалости. Если вдуматься, то вся история состоит из этого. Великие светочи, собиратели-устроители создавали великие государства, империи. А потом приходили геростраты и обращали их создания в прах. А всё-таки жаль… Их жаль, а в них – себя… Были ж когда-то и мы рысаками, правда, Кряж?
Кряж согласно заворчал и положил медвежью голову на колени Сергею: как всякая хорошая собака, он всегда понимал своего хозяина, и всегда был согласен с ним.
