Через несколько дней Лена и Гарик переехали к его матери. Ленка оказалась в одном доме со свекровью.
У свекрови – голос однотонный, как гудок. И она гудела и гудела с утра до вечера. Текст был вполне нормальный, не глупый, но голос… Лена запиралась в ванной комнате и сидела там, глядя в стену.
А Флора испарилась, будто ее и не было.
Гарик был снова весел. Он любил жизнь саму по себе и не тратил времени на сомнения, на уныния и на плохое настроение.
Он купил Ленке шляпку, похожую на маленький церковный купол. Ему нравилась Ленка в шляпке, и он бубнил, потирая руки:
– «Корову сию не продам никому, такая скотина нужна самому…»
И все вокруг смеялись – не потому что фраза смешна, а потому что смех был заложен в самом Гарике. Он был носитель радости. С вкраплением свинства. Всякая палка имеет два конца. И если на одном конце – радость, то на другом – горе. И так всегда. Или почти всегда.
Нонна окончила театральное училище. Ее пригласили сниматься в кино. Роль не главная, но вторая.
Впереди сияла блестящая карьера, однако произошла отсрочка. Нонна забеременела. Жизнь в корне менялась. Два года вылетали как птицы.
Встал вопрос о няньке. Страшно доверять беспомощное дитя чужому человеку. На первый план выплыла кандидатура тети Тоси. Кто ж еще?
Нонна задумалась. Замаячили дурные предчувствия. Но что может быть важнее ребенка?
Начался размен. И завершился размен. Тетя Тося получила комнату в двенадцать квадратных метров вместо своей двадцатиметровой. Потеря площади. Но ведь и Москва не Ленинград. Все-таки столица…
Тетя Тося переселилась в Лялин переулок.
В роддом она не поехала, было много дел по дому. Когда раздался звонок в дверь, она ринулась открывать. И на пороге встретила своего внука, имя было заготовлено заранее: Антошка.
У Царенкова это был второй ребенок. У Виты осталась тринадцатилетняя дочь. А у Нонны и тети Тоси – первый, и единственный, сын и внук. И они на пару сошли с ума от всеобъемлющего чувства.
Царенков отошел на второй план. Он уже воспринимался не как Царь, а как источник грязи и инфекции. Угроза для Антошки.
Ему выделили отдельную ложку и кружку, как заразному больному, и заставляли принимать ванну по три раза в день.
Царенков подчинился, но вскоре утомился. Он, конечно, любил наследника, но еще больше он любил свою профессию, себя в профессии и профессию в себе. Короче, себя во всех вариантах.
Он любил садиться в кресло и громко разглагольствовать, положив ногу на ногу.
Последнее время его интересовала связь искусства с политикой.
– Когда Хрущев разрешил критику Сталина, возникла традиция: противопоставлять серого Сталина образованному Ленину, предпочитавшему не вмешиваться в сферы искусства. А все как раз наоборот.
– Разве? – удивлялась Нонна, сцеживая лишнее молоко. У нее болели соски, но она понимала, что мужу нужен собеседник.
– Сталин, будучи культурным неофитом, на всю жизнь сохранил уважение к высокой культуре и ее творцам. У Ленина же подобный пиетет отсутствовал наглухо.
Появлялась тетя Тося и говорила:
– Прибей полочку…
– Ленин писал Луначарскому: «Все театры советую положить в гроб». Он их терпеть не мог, не высиживал ни одного спектакля до конца. Опера и балет были для него помещичьей культурой. Для Сталина же посещение опер и балетов было одним из главных жизненных удовольствий.
– Прибей полочку, пока ребенок не спит, – торопила тетя Тося.
– А вам не интересно то, что я говорю? – спрашивал Царенков.
