Террористы - страница 20

Разрушение производилось с помощью машин на гусеницах, ковшей, подвесных гирь и ножей, укрепленных впереди трактора, а также взрывчатки.

Максим ломал. То деревянные бараки. То конторы, наспех сложенные из кирпича, то особняки с намеком на готику. То лишние заборы и трубы.

Поэтому он знал, что всякое строение, даже самое ничтожное, имеет свой норов, и порой так сопротивляется гибели, что готово отомстить. Едва зазеваешься, получишь балкой по башке.

Иную кладку, сложенную хитрым способом, с добавлением, например, яичных белков, ни киркой не возьмешь, ни ломом, искры летят. Только взрывчаткой.

Тонкий знаток конструкций, он будто бы досконально изучил свое дело. Так восточный единоборец сначала постигает анатомию тела, чтобы выявить слабые места.

Иногда он будто бы переносился в Рим. Но даже собор св. Петра занимал его лишь с точки зрения количества взрывчатки, которую следовало заложить под колоннами. Банальный снос превращался для него в могучую симфонию краха, тотального поражения, апокалипсиса.

Ночные видения возникали в сознании штабс-капитана столь отчетливо, что наутро ему хотелось нарисовать их.

Получалось, что и вся предыдущая жизнь Максима, – Москва, диплом, работа у Жуковского, служба в Гатчинской авиашколе, Санкт-Петербург, знакомство с очаровательной Леонтьевой, затем Женева, Интерлакен и Мюнхен, – все это никакая не судьба.

Он чувствовал, что судьба – это он сам.

Поэтому разработка аэроплана и разгадка тайн великого Времени соотносились в его сознании весьма странным образом.

Пусть весь мир летит вверх тормашками, думал Ландо. Он нынче не понимал, что такое слишком поздно. Это «слишком поздно» сжималось петлей на Танином горле в день ее агонии.

Направление жизни теперь уже не казалось ему необратимым. А значит, трагическим.

И все равно жаль, что в те дни, когда угасала любимая женщина…

Да-да, в те дни он еще не знал, что бесполезно думать об отрывке настоящего, переходящего в вечное прошлое, как к фатальной трагедии.

Потому что, бодрствуя, люди осознают лишь пространство, но не время.

Той же весной шизофренические представители матушки Земли решили продолжить игру.

– Посади розу, – твердили они, – и все переменится к лучшему.

– Что «все»? И почему розу? – будто бы спрашивал Максим, желая, чтобы голоса замолчали. – Не хочу я никакую розу!

– Это будет не совсем роза, – возражали ему, —это новая точка отсчета.

– Будильник? – язвил Максим.

Он просыпался злой, ощущая, что ночные советы странным образом совпадают с его планами отгородиться от реальности.

Ну, что же, да… Почему бы не посадить цветок в память о жене?

Хотя Таня не любила цветы или, по крайней мере, относилась к ним равнодушно, считая их пережитками буржуазного быта.

Она еще фрейлиной собиралась спрятать в букете пистолет, чтобы выстрелить в Николая II. И только случайность помешала ей.

Ландо вспоминал, как в Швейцарии они, дурачась, разыгрывали сцену покушения.

Таня надевала кринолины, Максим – офицерскую фуражку. Она подходила к «царю» Ландо с букетом. Он должен был произнести: «Вы новая фрейлина императрицы? Очень приятно, сударыня. Эти цветы – мне?» А Таня, выхватив из-под букета браунинг: «Конечно, Вам, Ваше Величество. Получи пулю, мерзкий ублюдок!».

Максим, схватившись за грудь, опереточно падал.

Все это было ради нее, ради Тани!

Ландо купил саженец в питомнике под Мюнхеном.

В поезде он держал сверток на коленях, стесняясь его, будто ребенка-инвалида. Он пару раз укололся шипами и испачкал брюки землей. Придя же домой, перекрестился, вложил корневище в лунку и обильно полил.