Террористы - страница 18

Чтобы отвлечься от желания вытащить макаронину из бороды деда, он осторожно спросил, икая:

– Нельзя ли узнать, Кондратий Ионович, почему вы меня спасли, воля ваша? Я же, хоть и белого окраса, отчего, говорят, похож на морскую свинку, но все-таки крыса. А вы, дворники, я слышал, не очень любите крыс?

Козлов опустил ложку в тарелку, помрачнев.

– Не любим? Да я этих тварей ненавижу. Никакой отравы, никаких котов не хватит, чтобы вашего брата передушить. В иные дни мету двор, глядь, – бежит, стерва, наперерез. Хвать ее поперек хребта, а тут уже и другая!

Корсунский затих, моргая.

Это почему-то рассмешило Кондратия.

Он прыснул, желая рассмеяться, но тут же закашлялся, захрюкал, и, подойдя к ведру, жирно сплюнул.

– Да ты не бойся, – сказал он, отдышавшись, – не трону. Если б захотел, там же, в мусоре, тебя и порешил.

– И все-таки вы не ответили на мой вопрос, – напомнил Корсунский, поражаясь собственной отваге.

– Ну, докопался! Какой такой вопрос? Почему не порешил? – уточнил хозяин, вылавливая мясо из тарелки.

Корсунский кивнул.

– Так ведь ты говорящий! А у меня… А я… столько лет человечьего голоса не слышал. – Кондратий захлюпал носом, глаза его увлажнились. – Сам с собою разговаривал. Поверишь ли? Думал, свихнусь.

Крыс перестал жевать и замер. Ему показалось, что старик был готов рассказать ему нечто сокровенное, может быть, очень тайное, что готово сорваться с языка, и решил не перебивать.

– Глянь мне в глаза, – попросил Козлов. – У меня там горят фонари или потухли?

Корсунский поглядел в стариковские очи.

– Еле-еле светятся, – честно ответил крыс, шевеля ушами. – У вас там бельма растут. Наверное, глаукома. Или катаракта.

Дворнику это не понравилось. Он даже замахнулся, чтобы стукнуть Крыса ложкой по шерстяному лбу, но передумал.

– Пусть хоть совсем зарастут, я тебя и нюхом учую. – Он уставился на Крыса, утер рукавом сальные губы, а затем прошептал: – Очень большой секрет, Ильюха: давно помереть хочу, да никак не получается. Уже и отвар из сушеных мухоморов пил, и керосин, и мышьяк в суп клал. Один раз повеситься собрался, а веревка-то бельевая, ветхая, довоенная еще, возьми да оборвись.

– Может быть, у вас болезнь такая? – спросил Корсунский.

– Не знаю.

Он тяжело встал, поплелся к сундуку, отпер замки, порылся и вытащил древнюю книгу в засаленной обложке, Псалтырь. Затем нацепил очки с треснувшими стеклами и на бечеве, перелистнул страницы. Водя ногтем по странице, прочел уныло:

– Мы теряем лета наши, как звук; дней наших – семьдесят лет, а при большой крепости – восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим.

Он захлопнул Псалтырь.

– Везет же людям. Что же я никуда не лечу?

Крыс как раз нацелился на жирный кусок мяса посередине миски, очень его хотелось ухватить, но в столь волнующий момент он счел это неуместным.

– Видение мне было, – продолжил между тем мытарь.

– Очень вас понимаю, – по-светски отозвался крыс, ища глазами салфетку, в которой, впрочем, совсем не было нужды. – Бывает, такой наезд приснится, с масками, автоматчиками, мордобоем. Просыпаешься и думаешь: на самом деле полиция приходила или это только сон?

– Умный, – одобрил Козлов. – Коли закорешились, расскажу. Только никому!

Корсунский в ответ приложил лапу к мокрому носу и получился звук: «Т-с-с!»

– Как-то раз просыпаюсь, в ногах сидит мужик. Папаха, галифе с лампасами, погоны золотые. Чистый генерал. Поворачивается ко мне, глаз не разглядеть, черными очками прикрыты. Я ему на всякий случай: «Здравия желаю!» А он мне: мы, дескать, товарищ Козлов, ужас как вам благодарны. Вы, товарищ Козлов, столько народу загубили, что заслужили премию. Я молчу. А он – свое: вы, говорит, будете теперь жить долго. И сразу пропал. Растворился, знаешь, как рафинад в стакане.