– Это мы толкнули тебя, выгнали непониманием… Как и каждый кого-то. Гонит и выталкивает. Обыденно, не замечая. Мы станем жить по-другому, милый наш папа. Где ты? Дождись меня, собери силы. Потерпи, мы снова будем вместе … найдем Андрея и вернемся, обязательно вернемся.
Так продолжалось несколько минут. Слепой молчал. Водопад вздыхал, а горы тяжелели. Окажись кто рядом – смог бы увидеть на лице пленника, кроме выражения боли другое … знакомое людям со времен первой трагедии, со времен Каина и Авеля. Где первый сын Адама убил брата. И маска смерти впервые накрыла лицо живущего на земле. Но для каждого – выражение стало бы откровением.
Наконец, Лена умолкла, и мужчина тихо сказал:
– Пора. Надо посмотреть… пометку.
Рука Метелицы замерла в сантиметре от книги. Она даже не пыталась раскрыть ее.
– Здесь ничего нет, – всхлипнув, женщина отвернулась. – Только адреса… – ей не хотелось говорить правду. Тем более, сейчас, когда многое узнала. Не могла признаться, что книга вовсе не та, за которой ее послали.
– Не может быть! – в голосе Слепого послышалась тревога. – Обман… и в ней?!
Лена, снова едва сдерживая рыдания, нарочито громко полистала ветхие страницы. Оборванный угол одной открывал кем-то написанные слова на другой. Шелест утих.
– Читай!
Она вздрогнула. Губы зашевелились:
– Слепой глуп… – Лена осеклась, но было поздно: пленник услышал.
– Дальше!
Твердость тона заставила ее проглотить комок в горле.
– Слепой глуп, – повторила Лена дрожащим голосом. – Заточение – иллюзия. Забудьте про него. Ответ в письме у женщины. Оно в той книге, что держал беглец. Где месяц не бывает листопада, – Метелица поперхнулась, ойкнула и с трудом дочитала: – Девчонка узнала меня и уже в замке – билет достался ей. Пришлось разыграть сцену на перроне, подменить книгу. Она с ней. Вы в шаге от цели. Спасайте бал.
– Письмо. Письмо было на первой странице… – Лена вспомнила банк, сейф. – Но там ничего не сказано… другое? Чье? Кому? – и вдруг ее осенило: – Да ведь письмо могло быть вложено!
Лена перевернула календарь и тряхнула:
– Здесь больше ничего нет.
Слепой с огорчением протянул:
– Значит… надо искать. Письмо ждет. Может… конверт? Надежда умирает последней. Не так ли? – мужчина откинулся назад, выпрямил спину. – Ступай же. Найди письмо. И помни! Пришел черед разрубить узел!
– А вы?!
– Я знаю, что теперь мне делать.
– Скажите… – пробормотала Лена – страх остаться одной подступил снова, – а, может, время выдумало все это? Как и само время кто-то? И ничего вокруг нет? Ни вас, ни меня… – женщина вдруг почувствовала страшную усталость. Та будто навалилась на нее известием, отчаянием. Со словом «надежда», как ни странно, подступили слабость, равнодушие к происходящему. Ей было невдомек, что равнодушие, защитив ее, направило мысли в пространство облегчения. И пространство начало полниться голосами. Как и тогда, в кинотеатре. Лене вдруг померещился луч проектора, который вот-вот осветит знакомые фигуры, и всё начнется вновь. Она откажется, пойдет с Полиной домой… где пироги, Андрейка и мама. Усталость и неверие не давали довершить мысль. Отдаленное бормотание становилось более отчетливым, но малопонятным. «Подавленность не ободряет, не бодрит, не одобряет и не радует, не травит, не саднит… не радует и не бодрит… – повторял чей-то говорок, нарастая. – Everything I Do… it». Какая-то странная пластинка заиграла, раскручивая кругами слова, которые сходили, соскальзывали с пластинки, брались за руки и кружились уже в голове песней Брайана Адамса. Потому что так же головокружительно запер тот себя в собственном мире, комплексах, так же пленен был мечтами, делал те же ошибки и разочарованный шел туда же, куда и она. Но вовсе не потому, что назвал дочь «маленьким кроликом», которым ощущала себя здесь Лена, и не потому, что был воспитан, рос, как и большинство, в нормальной, хорошей семье.
