Биндюжники сочувственно зашумели.
– И вообще, кто такой Семка Бриль? – продолжал Паперник. – Что он может понимать в извозе! Он же тачечник, сам себе лошадь! Он поел, и, значит, его лошадь поела. У него голова не болит за сено, за сбрую, за деготь, за черт его знает что! Где это все достать? Советская власть даст? Дулю она мне даст! Свое клади, кровное, что я, может, годами наживал. А какая благодарность? Что я с этого буду иметь? Обратно дулю! Если у меня когда-то была несчастная пара битюгов, так я уже для Советской власти частник и буржуй! – Все больше распаляясь, Паперник сорвал картуз с лохматой головы. – А какой я буржуй?! Кто мне сундуки набивал? Что у меня есть – все мое, потом добытое! Если я для Советской власти буржуй, так на черта мне сдалась такая власть? И чтобы я для нее в обоз шел?! На вот! – Паперник выставил залу сложенные кукишем двухфунтовые кулаки. – Нехай без меня проживут! – и, плюнув, ушел со сцены.
В поднявшейся затем буре особенно усердствовали горластые молодчики, которые напомнили Алексею Петю Цацу. Папернику кричали:
– Правильна-а! …
– Долой! …
– Хай сами возы тягають! …
И значительно реже и слабее пробивались крики из конца зала:
– Буржуй ты и есть!
– Проживем, не волнуйся! …
Когда немного поутихло, председательствующий выкрикнул, что слово имеет «представитель гужевого транспорта» Фома Костыльчук.
На сцену взобрался вертлявый человечек в коротком пиджаке с закругленными полами. По виду этот «представитель гужевого транспорта» не имел ничего общего с другими биндюжниками. Лицо у него было обрюзгшее, бледно-розовое от пьянства, волосы зализаны на косой пробор, вместо галстука болтался на шее мятый засаленный бантик.
– Я хочу сказать за свободу, – заговорил он сипло, с надрывом, ударяя себя в грудь кончиками пальцев. – Кругом все уши пробуравили – свобода, свобода! А где она есть, та свобода? Пусть мне кто-нибудь объяснит, где она ховается в Одессе? Давайте рассуждать как соображающие люди. Говорят, царский режим давил нам на горло. Что верно, то верно. Но зато что мы имели? Мы имели в Одессе пароходы со всего мира. В порту было тесно, как на Привозе в базарный день. Бананы, персики, турецкий табак… – Фома Костыльчук загибал пальцы на руке, – Маслины – хоть завались, за муку и масло я уже не говорю! … Что? Не каждый мог? А я разве говорю, что каждый мог? Каждый, конечно, не мог, А биндюжники могли! Что на возу, то и домой везу. Или не так? Что тебе стоило схоронить пару кило апельсинчиков, например, если их у тебя на подводе полсотни ящиков? А теперь? Смотрите сюда: шо ни день – подай телегу, подай битюга, подай то, подай се… Так где же, спрашивается, свобода? Ежели я хочу жить, как мне нравится, при чем тут чека? Ведь теперь некоторые приличные люди не могут высунуть кос на улицу: их сразу заметут! … – Фома Костыльчук в большом волнении достал из кармашка платок и отер пот со лба.
Повадки этого субъекта, его бегающий взгляд, воровские словечки, зализанный пробор – все выдавало в нем одного из тех, кого скрывали в своих зловещих утробах молдаванские притоны. И, несмотря на это, каждое его слово падало в толпу, как пылающая головня в сухой хворост.
– Вот я и говорю: пусть, кому нравится, идет себе в обоз, а я, извиняюсь, не сумасшедший! – энергично повертев ладонью перед носом, «представитель гужевого транспорта» закончил свое выступление.
