– Чего дрогнула? Озябла? – спросил Григорий, кутая ее полой полушубка.
– Озябла трошки… Идтить надо, Гриша. Придет Степан, кинется, а меня нету.
– Он где пошел?
– Насилушки спровадила к Аникею в карты играть.
Разошлись. На губах Григория остался волнующий запах ее губ, пахнувших то ли зимним ветром, то ли далеким, неуловимым запахом степного, вспрыснутого майским дождем сена.
Аксинья свернула в проулок; пригибаясь, почти побежала. Против чьего-то колодца, там, где скотина взмесила осеннюю грязь, неловко оступилась, скользнув ногой по обмерзшей кочке, и, почувствовав резнувшую боль в животе, схватилась за колья плетня. Боль утихла, а в боку что-то живое, переворачиваясь, стукнуло гневно и сильно, несколько раз подряд.
Наутро Григорий отправился к Мохову в дом. Сергей Платонович пришел из магазина к чаю. Сидел с Атепиным в столовой, оклеенной дорогими, под дуб, обоями, цедил крепкий, бордовый чай. Григорий в передней положил шапку, вошел в столовую.
– Я к вам, Сергей Платонович.
– А, Пантелея Мелехова сынок, кажется.
– Его.
– Тебе чего?
– Хотел просить, не наймете ли в работники?
Григорий повернул голову на скрип двери. Из зала вышел со сложенной вчетверо газетой молодой офицер в зеленом кителе, с погонами сотника. Григорий узнал в нем того офицера, которого обогнал в прошлом году на скачках Митька Коршунов.
Подвигая офицеру стул, Сергей Платонович сказал:
– Что, аль обеднял отец, что сына нанимает?
– Я с ним не живу.
– Отделился?
– Да.
– С радостью взял бы, знаю вашу семью, работящий народ, да места у меня нет.
– В чем дело? – спросил сотник, подсаживаясь к столу и поглядывая на Григория.
– В работники парень нанимается.
– За лошадьми можешь ухаживать? Правишь хорошо дышловой запряжкой? – спросил сотник, мешая ложечкой в стакане.
– Могу. Своих лошадей шесть штук держали.
– Мне нужен кучер. Условия твои?
– Я не дорого прошу…
– В таком случае приходи завтра к отцу в имение. Знаешь, где имение Листницкого Николая Алексеевича?
– Так точно, знаю.
– Отсюда верст двенадцать. Приходи завтра с утра, договоришься там.
Григорий потоптался на месте и, уже держась за дверную ручку, сказал:
– Мне бы на-часок, ваше благородие, сказать вам…
Сотник вышел следом за Григорием в полутемный коридор.
Сквозь матовые стекла с террасы скупо сочился розовый свет.
– В чем дело?
– Я не один… – Григорий густо покраснел. – Со мной баба. Может, и ей место какое выйдет?
– Жена? – спросил сотник, улыбаясь, поднимая розовые от света брови.
– Чужая жена…
– Ах, вон как. Ну что ж, устроим и ее черной стряпухой. А муж ее где?
– Тут, хуторной.
– Ты, что же, похитил у мужа жену?
– Сама приблудилась.
– Романтическая история. Ну, хорошо, приходи завтра. Можешь быть свободен, братец.
Григорий пришел в Ягодное – имение Листницких – часов в восемь утра. По большому двору, обнесенному кирпичной облупленной оградой, нескладно раскидались дворовые постройки: флигель под черепичной крышей, с черепичной цифрой посредине – 1910 год, людская, баня, конюшня, птичник и коровник, длинный амбар, каретник. Дом большой, старый, огороженный со стороны двора палисадником, ютился в саду. За домом серою стеною стояли оголенные тополя и вербы левады в коричневых шапках покинутых грачиных гнезд.
Григория встретила за двором ватага крымских черных борзых. Старая хромая сука, со слезящимся старушечьим взглядом, первая обнюхала Григория, пошла следом, понурив сухую голову. В людской кухарка ругалась с молоденькой веснушчатой горничной. В табачном дыму, как в мешке, сидел у порога старый губатый человечина. Григория горничная провела в дом. В передней воняло псиной и неподсохшими звериными шкурами. На столе валялся чехол от двустволки и ягдташ с истрепанными зелеными шелковыми махрами.
