– Молодой барин зовет к себе. – Из боковых дверей выглянула горничная.
Григорий опасливо оглядел свои грязные сапоги, шагнул в дверь.
На кровати, стоявшей под окном, лежал сотник; на одеяле – коробка с гильзами и табаком. Начинив папиросу, сотник застегнул ворот белой сорочки, сказал:
– Рано ты. Подожди, сейчас отец придет.
Григорий стал у двери. Через минуту по скрипучему полу передней зашаркали чьи-то шаги. Густой низкий бас спросил в дверную щель:
– Не спишь, Евгений?
– Входите.
Вошел старик в черных кавказских бурках. Григорий глянул на него сбоку, и первое, что ему кинулось в глаза, – это тонкий покривленный нос и белые, под носом желтые от курева, широкие полудуги усов. Старик был саженного роста, плечист и худ. На нем дрябло обвисал длинный верблюжьего сукна сюртук, воротник петлей охватывал коричневую, в морщинах, шею. Близко к переносице сидели выцветшие глаза.
– Вот, папа, кучер, которого я вам рекомендую. Парень из хорошей семьи.
– Чей это? – бухнул старик раскатом гудящего голоса.
– Мелехова.
– Которого Мелехова?
– Пантелея Мелехова сын.
– Прокофия знал, Пантелея тоже знаю. Хромой такой, из черкесов?
– Так точно – хромой. – Григорий тянулся струною.
Он помнил рассказы отца об отставном генерале Листницком – герое русско-турецкой войны.
– Почему нанимаешься? – грохотало сверху.
– Не живу с отцом, ваше превосходительство.
– Какой же из тебя будет казак, ежели ты наймитом таскаешься? Отец, отделяя тебя, разве ничего не дал?
– Так точно, ваше превосходительство, не дал.
– Тогда другое дело. Ты с женой нанимаешься?
Сотник резко скрипнул кроватью. Григорий повел глазами, увидел – сотник моргает, дергает головой.
– Так точно, ваше превосходительство.
– Безо всяких превосходительств. Не люблю! Цена – восемь рублей в месяц. Это обоим. Жена будет стряпать на дворовых и сезонных рабочих. Согласен?
– Так точно.
– Чтоб были в имении завтра же. Займешь в людской ту половину, в которой жил прежний кучер.
– Как ваша вчерашняя охота? – спросил сын у старика и опустил на коврик узкие ступни.
– Выгнали из Гремячего лога лисовина, гнали до леса. Старый попался, обманул собак.
– Казбек все хромает?
– У него, как оказалось, вывих. Ты поскорей, Евгений, завтрак стынет.
Старик повернулся к Григорию, щелкнул сухими, костлявыми пальцами.
– Шагом – марш! Завтра к восьми часам чтобы был здесь.
Григорий вышел за ворота. У заднего фасада амбара борзые грелись на подсохшей от снега земле. Старая сука со старушечьим взглядом затрусила к Григорию, обнюхала его сзади и провожала до первой балки, понуро опустив голову, ступая шаг в шаг. Потом вернулась.
Аксинья отстряпалась рано, загребла жар, закутала трубу и, перемыв посуду, выглянула в оконце, глядевшее на баз. Степан стоял возле слег, сложенных костром у плетня к мелеховскому базу. В уголке твердых губ его висела потухшая цигарка; он выбирал из костра подходящую соху. Левый угол сарая завалился, надо было поставить две прочные сохи и прикрыть оставшимся камышом.
С утра на верхушках Аксиньиных скул – румянец, в молодом блеске глаза. Не укрылась перемена от Степана; завтракая, спросил:
– Ты чего?
– А чего я? – Аксинья вспыхнула.
– Блестишь, будто постным маслом намазанная.
– От печи жарко… в голову кинулось. – И, отвернувшись, глазами воровато шмыгнула в окно: не идет ли Мишки Кошевого сестра?
Та пришла только перед сумерками. Вымученная ожиданием, Аксинья встрепенулась:
