Тишина - страница 60

– Ну вот, а ты перед боярином и князем такого петрушку изобразил! Эх ты, Симка!

Сам же Матвей был в душе доволен, так как выглядел он перед князем, может быть, и простоватым человеком, но хотя бы не перепуганным уездным дуралеем. Нет худо без добра – знал бы, с кем дело имеет, может и дрогнул бы, согнул спину. Слаб человек… Но чего же дальше? Вечер опустился окончательно, приближалась ночь, а в придачу к морозу и ветру начинался постепенно и снегопад. Да еще ведь, чего доброго, определили их из-за симкиной дурости в самый конец списка…

– Матвей Сергеев сын Артемонов и Коробов Гавриилов Серафим! Лошадей тут оставьте – раздался такой зычный голос, что все вздрогнули. Вместо обычного шепелявого дьяка, выходившего из ворот, из узкого окошка надвратной церкви показалась и спряталась чья-то темная борода, но ворота стали быстро открываться. Оба вскочили и поковыляли к ним: Артемонов изо всех сил пытаясь сохранить достоинство, а Серафим чуть ли не на четвереньках, но оба чрезвычайно медленно. К воротам вел каменный ход, такой длинный, что и предположить было нельзя глядя издали, а вблизи самых ворот, за которыми горели факелы, сгущалась почти полная темнота. В этой темноте поднимающиеся зубцы решетки выглядели так хищно, что товарищи, не сговариваясь, переглянулись, прежде чем войти внутрь, и особенно истово перекрестились на висевшие над входом образа. Там, однако, все выглядело куда веселей. При выходе из ворот были во множестве расставлены факелы, так же немало их было и дальше: они освещали и старый собор, и высокие архиерейские палаты, и звонницу, да и почти все строения в глубине монастыря. В лучах света с неба медленно падали крупные снежинки, мягкий свежий снег покрывал и все строения, и внутри обители было так же уютно, как уныло и безрадостно было в ее переднем дворе. Артемонова и Серафима с двух сторон подхватили под руки какие-то придворные невысокого чина, однако одетые куда богаче их самих, и направили в сторону от ворот, внутрь надвратной церкви. Вход в нее охраняли неизменные суровые стрельцы, которые, глядя прямо перед собой и талантливо изображая на лице полное отсутствие всяких чувств, развели в стороны бердыши – точнее говоря, сверкающие золотом и серебром парадные протазаны – и пропустили двоих товарищей. Придворные очень вежливо намекнули им, что головные уборы следует снять, и Артемонов, держа в руках и разглядывая свои видавший виды рейтарский шишак, а заодно и потоптанные сапоги, чувствовал, что выглядит на фоне придворной московской братии немногим лучше надоедливых нищих за стеной.

Клеть, куда вошли Артемонов с Серафимом, была на удивление маленькой, низкой, закопченной – словом, никак не соответствующей ни значению располагавшихся тут личностей, ни размаху события. Главное лицо, впрочем, бросалось в глаза немедленно: за небольшим столом сидел в высокой горлатной шапке и золотном кафтане боярин. То, что это – именно боярин, но никак не окольничий или чин ниже, было бы ясно каждому, кто на него взглянул. И дело было даже не в одежде: в конце концов, дорогие кафтаны и шапки выдавали в нужных случаях и из казны. Само лицо, его выражение, прическа и все манеры сидевшего за столом говорили о его принадлежности к верхушке московской знати. Это было высокое, с длинным крючковатым носом лицо свейского или ливонского немца, однако украшенное широченными славянскими скулами. Русые волосы, усы и борода боярина были с точностью до десятой вершка именно той длины, что пристала в его кругу, и именно так причесанные, а выражение лица было спокойным и доброжелательным. Это было спокойствие человека, слишком уверенного в своем превосходстве над всеми прочими, чтобы испытывать, а тем более – выказывать, чересчур уж сильные чувства. Доброжелательность, впрочем, выглядела искренней. Величественность боярина трагически не соответствовала убогости обстановки, что понимал и он сам, и его подчиненные. Последние старались, как могли, создать ему удобства для работы, но были они все равно такими, что и площадной дьяк бы не позавидовал. Сам же боярин держался с видом, говорившим: "да, я понимаю, в каком хлеву я оказался, но и здесь не уроню древней родовой чести, и этот хлев превращу в богатый терем". Видимо поэтому, он старался быть особенно милостив ко всем. Количество дьяков, писарей, стряпчих и прочей челяди, не достигало и пятой части, полагавшейся для заседания такого знатного боярина, но имеющиеся помощники вельможи, казалось, пытались исправить положение, напустив на себя особенное высокомерие.