– Да, уж. – Протянул я, не зная, соглашаюсь сейчас или нет. – Их здесь много.
– Шестьдесят четыре. – Сказал Редерик. – Я уже подсчитал.
Дело в том, что книжка эта вызвала во мне череду странных размышлений. Плотские сношения были мне знакомы только с посторонних рассказов и того, что я урывками мог прочитать в некоторых книгах. Сам я в свои шестнадцать лет ни разу не был с женщиной, что давало моему брату новые поводы для обидных шуток. Но сколько бы он ни пытался меня этим задеть, я считал, что телесные отношения между мужчиной и женщиной должны быть таинством. Их не нужно выставлять напоказ в картинах, скульптурах или хвастливых разговорах, которые так часто можно было услышать от Хьюго. Он, вероятно, сказал бы, что это рассуждения девственника, но столь откровенные изображения привели мои чувства в странное смятение. Ни восторга, ни любопытства, которые просто излучал сейчас Редерик, я не испытал. Мне стало неприятно.
Вспомнился брат, собирающий свою живую коллекцию, вспомнились все непристойные шутки, и жесты, и действия, рассказанные, показанные и совершенные пьяными мужчинами на пирах. А ведь это все были благородные люди, рыцари. Но благородство – это не более чем условность, которая, будто соль, моментально растворяется в крови или вине. Благородный мужчина на войне или на пиру, одержимый жаждой убийства или жаждой выпивки, превращается в тупое зверье, которое свои желания ставит выше любого закона. Сдается мне, что людской род со всем его разумом, со всеми достижениями на самом деле не так уж далеко ушел от животного царства.
Мне вспоминались и девки, которые прислуживали за этими столами, и которые пили не меньше мужчин, а потом без всякого стыда обнажали грудь, позволяли трогать себя везде под одеждой. И как я, маленький и испуганный, еще не знавший, что это такое, бежал из пиршественного зала, лишь бы только не видеть. И как Хьюго, всего лишь на год меня старше, не бежал вместе со мной, а оставался смотреть, а на следующий день смеялся и обзывал меня трусом. И как я плакал, обиженный его словами, и как отец бил меня за эти слезы. О чем он только думал, позволяя нам быть на тех пирах?
Похоть, она была повсюду, она сорняком могла прорасти в любой почве, пробиться в любую щель, чтобы расцвести своим густым алым цветом. И сорняк этот невозможно было искоренить. Он душил те немногие ростки настоящей любви, которые хотели прорасти в людских сердцах, он цвел и в храмах, и в борделях, где священники проповедями и молитвами спасали души блудниц, пока те в это же самое время ублажали тела самих священников, и вместе они достигали райских блаженств на земле. Надо подумать, кто из них более свят.
Я не знаю, быть может, автор этой книги хотел воспеть влечение тел или, подобно мудрому наставнику, дать указания молодоженам, которые еще не опытны в вопросах естественной близости. Быть может, я понимаю все превратно, но воспоминания мои были столь ужасны, что я захлебнулся ими.
– Что с тобой? – Обеспокоился Редерик, глядя на меня.
– Все в порядке. – Тихо ответил я, пытаясь глубоко дышать. – Голова закружилась что-то.
– Пойдем. – Сказал он. – Там дальше будут стулья. Ты слишком долго стоял, видимо. Впрочем, от этой книжки, и у меня голова кругом.
Я отдал ему книгу. Он по-свойски одной своей громадной ручищей сгреб в охапку оба моих хрупких плеча, и повел меня дальше по проходу.
