– Я слышал, родители девочку утопить пытались, потому их и проклятье болота взяло. Как-то так, – несколько смущенно произнес Тимофей, не зная, почему рассказывает сказки, в которые и в семь лет не верил. – А прочие жители, боясь, как бы их тоже не утопило болото, разбежались. Деревня, что и говорить, – авторитетно добавил он.
– Да что ты… деревня. Сам городской, небось?
– Нет, с Рассказовки. Но в городе бывал не раз. Отец туда возил, – он вздрогнул всем телом и замолчал. Мина так же не произносила ни слова. Потом вздохнула.
– Говорят, я в городе родилась, по крайней мере, в детдоме там жила. Не знаю, не то отказались, не то померли мои родители. Взяли приемные, хорошая семья, бездетная, давно мечтала. Вот только… – какое-то время она молчала, но потом продолжила: – С отцами нам не повезло. Тебя вот бил, меня того хуже. Я почему не хотела, чтоб ты меня трогал, потому как вспомнила о своем отце. Сволочь редкостная, – смачно произнесла Мина и добавила уже нецензурно: – Просто…
Тимофей поморщился. Девчушка поняла все без слов.
– Прости, но по-другому о нем не скажешь. Нравилась я ему. Вообще родители какие-то странные из них получились. И прежде были в семье дети, да только раз детдомовский мальчик сбежал и не вернулся. А все о них так хорошо отзывались. Да, я в деревне жила, деревенские они неплохие, но как тебе сказать, простые больно. А когда к ним мы, городские, пожаловали, очень радовались, вот, мол, с нами и свет придет, и водопровод подтянется. Еще какие блага. Верили всему… – она помолчала и продолжила: – Деревенским я тоже нравилась. А отец так натурально оторваться не мог. Сперва просто гладил, потом ласкал, потом, когда мне семь стукнуло, раздевать начал и купал. Вместе со мной в баньке запирался, писюн его заставлял намыливать и смотреть. Или вообще… – она будто выхаркнула ком, мешавший говорить, и продолжила: – А потом мою письку стал своей разрабатывать. Я молчала, ему нравилось, а я думала, так и положено, когда любят. Они сами так делали, не скрываясь. Только им неинтересно было, мать меня с отцом запрет и смотрит и сама себя гладит и ей тоже нравится.
– Мерзость какая, – не выдержал Тимофей.
– Вот именно. Извини за подробности, но сколько я ни просила отстать, сколько ни говорила, мне советовали молчать и слушаться. Я даже к соседям не ходила, хотя боялась себя, их, всего. Да что – как ты, так же всего боялась. Только зрячая. И все равно дура. Даже больше дура, раз все понимала, а сказать… потом убежала.
– И сюда прибежала? – Тимофей очень старался, чтоб подробности закончились, рассказанное Миной, вызывало дурноту. Хотелось рвоты, чтоб очиститься от сказанных слов. Только мозги так не прополощешь. Да и она, ей-то ведь с этим жить.
– Да, потому и прячусь. Тут обычным людям страшно жить, а мне в самый раз.
– Думаешь, разыскивают?
– Нет. Не знаю. Думаю… сюда точно не заглянут.
Он кивнул. И произнес:
– Можно я хоть руку твою… коснусь. Мне… то, что ты рассказала, мне как ножом по сердцу. Очень больно, страшно. Что я, вот ты да.
– Тебя убить хотели, уже все готово было.
– А тебя убивали по частям.
Оба помолчали. Затем неожиданно Тимофей почувствовал, как Мина взяла его запястье, прижала руку к себе. Он коснулся ее лица пальцами. И тут же извинился.
– Нет, ничего не говори. Ты так видишь, хотя б на меня посмотришь. Хочешь расскажу, какая я?
Он кивнул. Мина, не выпуская его руки, принялась описывать: русые волосы, высокая, последний раз, когда мерялась, ростом была метр двадцать. В классе считали, вырасту дылдой под метр восемьдесят. Лицо обычное, с конопушками, такими маленькими рыженькими, на шее пятнышко темное, говорят, от дедушки досталось. И на спине тоже пятнышко, но побольше. Показывать не стала, понятно, ни то, ни другое. Глаза серые, шея длинная, девчонки иногда Жирафой называли. Она их тогда колотила. В отличие от замкнутого в себе Тимофея, Мина умела и всегда была готова постоять за себя. Чуть что – лезла на рожон. Она и сейчас смеялась, когда рассказывала, что сделала с Пашкой, когда тот ей на стул кнопки подсыпал.
