Последний документ заставил меня вздрогнуть.
В руках я держал ровный плотный лист шершавой на ощупь гербовой бумаги, мелко исписанный с обеих сторон.
В самом верху листа изящным почерком были выведены слова: «ДУХОВНАЯ ГРАМОТА».
Я молча развернул свою находку и показал ее друзьям.
Все на мгновение замерли.
– Боже мой, – только и прошептала Аглая.
– Ну и дела, – присвистнул Данилевский, наклонившись к документу, который я держал в руках. – Неужто завещание? Нет, так ни черта не разобрать! Давай, читай! Только тихо!
Я устроился поближе к свету и в полутьме экипажа принялся разбирать рваные от тряски бурые чернильные кружева из букв:
– «Духовная грамота фридрихсгамского первостатейного купца и судовладельца, потомственного почетного гражданина Петра Устиновича Савельева. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь! Разделение родным своим и благословение, кому чем владеть…»
Сидевшая напротив меня Аглая всхлипнула.
Липа ласково положила ладонь на руку подруги.
Тем временем я продолжал:
– «Жене своей, Надежде Кирилловне Савельевой, завещаю половину своего состояния, принадлежащие мне московские дома, а также имение на Клязьме, а также землю, сдаваемую внаем, а также кожевенную фабрику на реке Москве со всем строением и землею, и мои торговые лавки, а также банковские бумаги Московского учетного и ссудного банка на сумму в двести тысяч рублей серебром, из которых бумаги на сто тысяч рублей должны быть сохранены и выделены дочери моей, Аглае Петровне Савельевой, в роли приданого по достижении ею возраста восемнадцати лет…»
– Клянусь весами Юстиции! Да вы, барышня, оказывается, завидная невеста, – невесело пошутил Данилевский.
– Была, – кивнула ему моя кузина.
– «Сестре же моей, Анне Устиновне Барсеньевой, отписываю поташное производство в Самаре со всем строением и землею, мыларню для пряжи и красильню при ней, а также нефтяные разработки у горы Сура-корт. Племяннику же моему, Михаилу Ивановичу Барсеньеву, отписываю три парохода, а также лесопилку в Самаре…» – прочел я и остановился, чтобы перевести дух.
Лицо мое пылало.
– Вот видите, Мишенька, – сказала Аглая, – и вас батюшка тоже не обделил милостью.
– «Родственнику моему, – продолжил я чтение, – Илье Осиповичу Савельеву, отписываю десять тысяч рублей. Приказчикам моим, Стратону Игнатьевичу Огибалову и Арефию Платоновичу Шепелевскому, за долгую и преданную службу отписываю по две тысячи рублей, а слуге Тихону Трофимовичу Иванникову – тысячу рублей. Также оставляю восемьдесят тысяч рублей далее упомянутым богоугодным заведениям и монастырям, коим завещаю поминать меня в молитве по заупокойной записке, поданной моими душеприказчиками».
Завершалось завещание красивой, аккуратно выведенной подписью: «Фридрихсгамский первостатейный купец и судовладелец, потомственный почетный гражданин Петр Устинович Савельев», которую дополняли чуть измененные слова молитвы:
«Да будетъ такъ присно и нынѣ».
Края подписи, с каждой строчкой становясь все уже, сходились клином к центру страницы, делая текст похожим на старинную летопись.
В последней строке ровно посередине листа стояла только уверенная точка.
Лошадь неторопливо тянула по ухабам мостовой мерно покачивавшийся скрипучий экипаж. Мы, глядя на проплывавшие за окнами кареты улицы и дома, в задумчивости молчали.
– Вот это намного больше похоже на правду, – нарушил я наконец тишину. – Плотная бумага, красивый четкий почерк, обстоятельная подпись с перечислением всех званий – настоящий завет главы купеческого рода своим потомкам, надежный и нерушимый, совсем непохожий на ту писульку, что нам предъявили в суде!
