— Илзе, мы можем пожертвовать деньги, если хочешь. Педагоги сами правильно распорядятся ими, можешь быть спокойна. Наживаться на детях — непростительная жестокость. И в то же время детям постоянно что-нибудь нужно: то канцелярия, то бельё, понимаешь? — вразумлял меня Андрис с таким пылом, словно я сама — неразумное дитя. Однако видя мою решимость, он отступил: — Конечно, делай, как считаешь нужным. Но, по-моему, это всё нелепые пережитки собственного детства, когда хотелось конфет и игрушек, но необходимости в них никакой нет, в самом деле.
— Дело не в конфетах, Андрис, — настаивала я, — дело в ощущении чуда, праздника. Рождество — это чудо. Ты сам даёшь благотворительные концерты. Зачем?
— Затем, что музыка — это духовное наполнение, и Рождество — это праздник души, а не конфет.
— Для детей всё иначе.
— Илзе… — обречённо вертел головой Андрис, готовясь окончательно махнуть на меня рукой.
Я не знала, как ещё объяснить, как показать ему ту девочку, что до сих пор жила в глубине моей души, — полуголодную, страшненькую, белобрысую, нищенски одетую на последние мамины гроши.
Мой папа умер, когда мне было четыре. Я помню о нём лишь то, что он был добрым, отзывчивым сумасбродом, который сочинял стихи и колотил скворечники. О последних мне больше рассказывала мама, а папины стихи я нашла сама, когда подросла. Он писал о любви и природе, о том, как парят в тишине зимнего сада снежные звёзды, и называл их слезами ангелов.
«Когда ангелы плачут на крыше
О несбывшихся ласковых снах,
Слёзы их опадают неслышно
Белой россыпью снега впотьмах…»
Наверное, благодаря именно таким стихам моя мама некогда отдала своё сердце этому мужчине, который умел по-настоящему, красиво чувствовать и выражать свои чувства также красиво, светло, нежно. И именно благодаря ему я тоже стала писать, научившись проживать глубины человеческой любви, чувственности, духовной добродетели. Не потому, что мне нечем было заняться, а потому что моя израненная детская душа, недополучившая родительской любви, выросшая в бедности и безотцовщине, научилась находить иные богатства и раскрывать их словами.
Конечно, Андрис, родившийся и выросший в полной семье, которая, пусть и не была никогда баснословно богатой, по меркам моего детства жила сказочно, едва ли мог понять мои детские страдания по конфетам и игрушкам. Как хочется не читать молитвы, а просто съесть яркий леденец или шоколадную конфету, обнять куклу, и пусть папа и мама читают стихи или просто шутят, или даже ругаются. Лишь бы они были здоровы и оставались рядом.
И, конечно, я не могла подарить сиротам маму и папу, но леденцов, кукол и машинок я набрала столько, чтобы точно хватило всем.
Сейчас, стоя в детском хороводе, откуда каждый выходил по очереди и что-нибудь исполнял — песенку или стишок, я понимала, что всё сделала правильно. Да, конфеты растают или съедятся, а игрушки поломаются или надоедят. Однако маленькое ощущение волшебства останется едва различимой песчинкой в душах уже выросших детей, которые обязательно должны знать, что не одиноки в этом мире, что помимо тягот и лишений, в нём есть место обыкновенным чудесам, когда незнакомая тётя в безыскусно сделанном на скорую руку плаще с мишурой приносит настоящие подарки, бестолковые, но желанные.
Я раздавала детям всё, что им приглянулось: иногда девочки просили машинки, а мальчики — смешных пони с радужной гривой. Сладости я упаковала в яркие картонные коробки: натолкала туда от души и карамелек, и шоколадных батончиков, и ирисок, чтобы каждому досталось всего понемногу. А потом ещё некоторое время аккуратно наблюдала, как дети менялись: кто-то не любил шоколад и выменивал его на леденцы, а кто-то охотился за вафлями.
