Толпа - страница 30

Эш, вероятно, испытывавший вину за то, что вел себя как пьяный придурок, или за то, что не поехал с ними сегодня, в последние дни взял на себя большую часть забот о дочери – рвался купать ее и укладывать спать, одевал по утрам, настаивал, чтобы Брай чаще ходила на йогу и обедала с друзьями.

– У дяди Мэтти нету жены или мужа.

По дороге Альба притворяется, что сообщает Брай новые факты, но на самом деле задает утверждающие вопросы, чтобы побольше узнать о своем странном дяде.

– Нету, – соглашается Брай, притормаживая на кольцевой развязке.

– Дядя Мэтти должен жить в больнице, чтобы о нем заботились и давали специальные лекалства.

Брай смотрит в зеркало заднего обзора на дочь, которая повернулась к матери в ожидании ответа – правды.

– Ну, это не совсем больница. Это специальный дом, где люди, такие как дядя Мэтти, живут вместе.

Альба с понимающим видом кивает и помахивает руками в воздухе, добавляя:

– И они все длузья.

Брай улыбается дочери в зеркало и говорит:

– Да, дорогая, они все друзья.

Говорить неправду всегда легко, когда речь идет о Мэтти. Вместе с родителями и младшей сестрой Джесси Брай всю жизнь притворяется, будто она верит, что ее брат, у которого крайняя степень аутизма и который совсем не говорит, в порядке и даже по-своему счастлив. Но его непробиваемое молчание – загадка для Брай и трагедия для ее родителей. Она поняла, что единственный способ немного облегчить их страдания – это притворяться, что все в порядке. Этим они все и занимаются.

Мэтти живет в интернате с шестнадцати лет, после того случая, когда он при помощи подушки пытался заставить Джесси, которой тогда было шесть, перестать плакать. Джесси тогда чуть не умерла, и социальная служба предложила Саре, их маме, выбор: либо Мэтти назначают специальный уход, либо ее дочерей отправляют в приемные семьи. Как сказала Сара, выбора у нее не было.

Социальные службы не знали, что четырнадцатилетняя Брай уже давно размышляла, как бы избавиться от брата. К Брай никто никогда не приходил в гости, потому что Мэтти страдал жутким недержанием, а Сара не надевала на него подгузники, потому что считала это унизительным. Брай не могла допустить такого позора, чтобы кто-то из ее друзей обнаружил теплое дерьмо на полу в их прихожей; травля в школе усилилась бы тысячекратно. Кроме всего прочего, для Мэтти было обычным делом засунуть руки в штаны и мастурбировать, если ему приспичило, – не важно, где они все при этом были, в супермаркете или дома за столом. Насилие тоже было проблемой. Мэтти начинал размахивать руками и молотить кулаками, если кто-то нарушал порядок или правила, которые были ведомы только ему. Руки Сары всегда были в синяках. Но все это было мелочью по сравнению с тем, что Брай постоянно ощущала: родители были прежде всего его родителями, и уж только потом – ее. Никто не скандировал ее имя на соревнованиях по нетболу и не аплодировал ей на школьных спектаклях. С девяти лет она сама ездила в школу на автобусе, потому что Мэтти ненавидел все, у чего были колеса; по той же причине они никогда не ездили вместе в отпуск. Брай казалось, что вся ее семья была недееспособной. За всю жизнь старший брат не сказал Брай ни слова, ни разу не обнял и не рассмешил ее. Она знала, знала, что это не его вина, но все равно ужасно хотела, чтобы он был другим.

Въехав на парковку, Брай замечает родителей, которые сидят в своем двадцатилетнем «Фольксвагене-Гольф». Она чувствует, как в животе у нее все сжимается и холодным камнем опускается вниз. Пока она паркуется, родители выходят из машины. Папа держит свою деревянную палку, а также два наполненных гелием шара – с цифрой 4 и с цифрой 2 – и коробку, завернутую в блестящую синюю бумагу. Мэтти нравится все блестящее. Сара по случаю праздника накрасилась и надела светло-серое хлопчатобумажное платье. Она поправляет на шее ярко-красный шарф и с широкой улыбкой разводит в стороны руки, чтобы обнять старшую дочь и внучку.