Распрощавшись со служительницей и дежурно пожелав успехов московскому журналисту, Никифор уселся на переднее пассажирское сиденье пропахшего маслом и дымом дешёвых папирос «жигулёнка». Кузьма совсем не изменился за пару лет, что они не видались. Пунцовое лицо гипертоника, слезящиеся глаза с мешками, седая борода, грубые мозолистые ручищи, засаленная рубаха, серое тканевое кепи.
Кузьме Петровичу, как и двум его троюродным братьям, было под семьдесят. Как и Никифор, он пока ещё не вышел на пенсию – служил путевым обходчиком на станции Красный Рог. Сыновья выросли и осели там же, в посёлке при станции, у каждого своё хозяйство, обзавелись жёнами да детьми. Зато повзрослевшие внуки не слишком-то ценили прелести малой родины и потихоньку, один за другим, разъезжались кто куда.
Братья Сергеевы ехали на кладбище исчезнувшей деревни Емельяновки – именно там Сергей Сергеевич просил его похоронить, рядом с матерью, бабкой и дедом, – и не раз о том напоминал. Мать с отцом схоронили порознь, каждого на погосте своего родного селения. Она родилась в Емельяновке, вышла замуж за красавца из посёлка Сергеевского, переехала жить туда. Её родители дожили оба почти до ста лет, пережили всех своих детей. Всю жизнь провели в родной Емельяновке. Сергей Сергеев исправно навещал их – и в детстве с родными братьями да сёстрами ходил к бабке с дедом в гости пешком, и потом, будучи взрослым, часто приезжал. Добрые были люди. Хорошие, крепкие, основательные…
Кузьма с Никифором в основном молчали. Слушали гул мотора, лишь изредка перебрасывались парой-другой коротких фраз. Ехали в Емельяновку по просёлкам. За Красным Рогом – живая, кипящая хозяйственными работами деревня Тарасики: она не то что не вымерла, а некоторые местные даже ухитрились в нелёгкое время поставить да обустроить новенькие двухэтажные кирпичные дома. Потом – Красномайская. Чем дальше вглубь, тем хуже дела. В противоположность соседним Тарасикам, Красномайская вымирала – это было сразу заметно по брошенным хатам, что тянулись сплошняком, с заколоченными ставнями и ежом репейника вдоль фасадов. Ещё дальше – Москали с большим, нарядным кладбищем да парой-тройкой захудалых домишек.
Никифор Ильич помнил Москали как крупную, протяжённую деревню, развесёлую да разудалую. А теперь едва узнавал то, что видел. Двухкилометровая полоса густой дурнины, гнилые остатки штакетника торчат, как кривые старушечьи зубы; кое-где горелые чёрные развалины да груды досок щерятся ржавыми гвоздями.
– Давно тут… так? – спросил Никифор, пока они ехали вдоль Москалей.
– Давненько уж, – неопределённо пожевал губами Кузьма. – Я сам-то в этих краях редко бываю, чего мне тут делать. Говорят, пожары бушевали, много домов погорело. На какие шиши людя́м сызнова отстраиваться? Вот и подались кто куда. А иные и сгорели заживо.
За Москалями Кузьма круто дал влево, на ухабистую, едва заметную дорогу. Место, где раньше стояла деревня Емельяновка, хорошо просматривалось справа. Пара скрюченных яблонь – вот всё, что от неё осталось. Деревня возникла в конце семнадцатого века, при Петре. Пережила Романовых, три революции, две войны, сталинский террор… Померла тихо-мирно, своей смертью, в восемьдесят шестом, десять лет назад, вместе со своими последними престарелыми обитателями.
Только кладбище осталось. К нему и вела ухабистая дорога через луг от Москалей. Перед мысленным взором Никифора Ильича проносились картины молодости – все эти родные свои места они с братьями исходили пешком вдоль и поперёк. Были тут и колхозы, и машинно-тракторные станции, и водокачки, и поля кругом распаханные, и парни с девками гульбанили. Жили так-то дружно, но случались и драки – деревня на деревню. Молотилово немыслимое: синяки, кровь, переломы. Но потом мирились, братались, вновь становились как родные.
