Абсолютный баланс связан с совестью писателя, «криком души»?
А смелые отрывки во вторую редакцию романа не вошли: А.А. Фадеев, уже как восстановленный секретарь Союза писателей СССР, многое переписал: «Вместо жуткой, трагической картины охваченного паникой человеческого месива появились стройные колонны рабочих, покидающих город организованно, под присмотром блюдущих строгую организованность и порядок бдительных ”колонновожатых”» [там же].
* * *
Но вернемся к истокам, Михаилу Хераскову. Он старается «заставить читателя приглядеться к собственному внутреннему миру, задуматься о самом важном, по его глубокому убеждению, для каждого человека – о самопознании и самосовершенствовании» [Драгайкина]. В романе М.М. Хераскова «Кадм и Гармония» герой «не совершает каких-либо незаконных деяний, он только имеет дурные мысли и ведет неподобающие разговоры, соблазняя молодежь. Таким образом, наиболее опасно духовное развращение, подчеркивает Херасков, за него полагается и неизмеримо большая ответственность» [Западов].
Вывод романа: «Обладающий своими чувствованиями смертный, обуздывающий волнение страстей своих, управляющий по правилам благоразумия душевными свойствами, есть сильный царь на земли».
Связывает ли что-то общее идеалы и авторские задачи классика М.М. Хераскова и безымянных авторов двустиший (чемпионов, мы помним, среди жанров по абсолютному балансу (36 %)? «Кого хочу я осчастливить, / тому уже спасенья нет» (код 4,3). «Когда все крысы убежали, / корабль перестал тонуть» (код 3+4,3). Да, юмор, ирония и самоирония, но не более того? (Узнаем в самом конце книги.)
А в коротком жанре нескладушек, не чемпионе, но призере (абсолютный баланс 33 %) все выделенные абсолютным балансом анонимными авторами стихи гуманистичны, педагогичны и действенны.
Сбылась мечта Хераскова, через двести с лишним лет.
А как – поговорим позже.
Сверх-балансированность – это что: сверх-подчеркнутость, нечто-то архиважное? С целью обратить внимание на то, что автора или его героев беспокоит, мучает, что выкрикивается само? (В поэзии, от лица лирического героя, это естественный порыв.)
Но, парадокс: именно оно-то и не бросается в глаза, как бы слегка утаено автором за «нездешней», нечеловеческой гармонией предельного, многократного баланса… Голос не патетичен, а глуховат. Крик, который вовсе не крик, а что-то вроде бормотания, ремарки в сторону.
Кому? Другу-читателю? Богу-заступнику? Своей совести?
«Чужой для всех, ничем не связан, / Я думал: вольность и покой / Замена счастью. Боже мой! / Как я ошибся, как наказан» (А. Пушкин «Евгений Онегин»); «Нередко кучерские плети / Его стегали, потому / Что он не разбирал дороги / Уж никогда; казалось – он / Не примечал. Он оглушен / Был шумом внутренней тревоги. / И так он свой несчастный век / Влачил, ни зверь ни человек, / Ни то ни сё, ни житель света, / Ни призрак мертвый…» (А. Пушкин «Медный всадник»); «Я еще пожелезней тех… / И чья очередь испугаться, / Отшатнуться, отпрянуть, сдаться / И замаливать давний грех?» (А. Ахматова «Поэма без героя»); «И штатские пошли дела, / И штатские пошли вопросы: / Аресты, обыски, доносы / И покушенья – без числа…» (А. Блок «Возмездие»).
Уже в раннем периоде «золотого века» русской поэзии супер-баланс находит себя: без пафоса, тихо – инфернально: «Всё смолкло. В грозной тишине / Раздался дважды голос странный, / И кто-то в дымной глубине / Взвился чернее мглы туманной» (А. Пушкин «Руслан и Людмила»). Улыбка автора (код 4,2+3) смягчает впечатление: сказка это, не волнуйтесь, все будет хорошо.
