В Мурманске мы не задержались, а сразу отправились на катере в городишко «Полярный». Там находилась наша база подводных лодок.
В Полярном было мрачно. Свирепый ледяной ветер продувал шинелки. Крыса пересекала пирс. Гигантская крыса с черной шерстью. Она жила внутри стального левиафана, который покачивал у пирса суровый бок с цифрой 20.
Полушубок с задранным воротником и с автоматом на спине повернулся. У часового было фиолетовое марсианское лицо. Разжав губы, он попросил закурить. Он был, несомненно, героической личностью, сумев закурить при таком ветре.
Мы пошли в городишко, прячущийся в сопках. Штормовой денек пытался свалить грязно-бурую шеренгу жилых коробок. Клубилась пыль. Подхваченный вихрем кусок газеты парил высоко в воздухе, как буревестник.
В казарме меня встретил командир лодки капитан 1-го ранга Собакин, по прозванию иерихонская труба. Увидев меня он закричал: «Почему я не исполнил его командирский приказ и не присутствовал вместе со всей командой – слушать по телевизору речь главы государства. Или я считаю себя выше всех». В ответ я взглянул на него сверху вниз, измеряя его, мало соответствующий голосу, рост, и, не в силах сдержать злость, прошептал: «Собака, я ведь только что прибыл из отпуска». В следующую минуту я получил приказ отправляться на гауптвахту. После чего я сразу же пошел в сан. часть, предварительно натерев у себя в комнате лоб вафельным полотенцем, быстро доведя его до состояния раскаленной печки. Кроме того, я влил себе в нос полбутылки канцелярского клея, так что нос превратился в безостановочно чихающую и исторгающую гриппозные ручьи разбухшую багровую грушу.
В сан. части я отдыхал без малого две недели и там-то впервые прочитал, от нечего делать, полное собрание сочинений Шекспира. Грандиозный, конечно, старик. Я даже плакал, накрывшись простыней, после того, как Отелло задушил Дездемону.
Покинув, наконец, это оздоровительное заведение, я узнал, что ночью наша подлодка уходит в море. Иерехонская труба выдавил две хриплых фразы: «Ничего, губа от тебя не убежит. Твоя вахта с четырех утра». – И мрачным жестом командирского перста указал мне путь в сторону пирса.
Вечер был еще тот, плевался дождем, с моря доносился гул.
Спустился по трапу в стальную внутренность лодки, пробрался в свой родной торпедный отсек.
Старшина первой статьи Кириллюк, подложив замасленный ватник, дрых на торпеде. Матрос Степанов грыз воблу. Мой заместитель мичман Чернуха, подперев щеку, сидел у торпедного аппарата.
– Ну что, Чернуха, – спросил я, – полстакана неразведенного тебе бы сейчас не повредило, а?
Чернуха уныло заметил, что грех измываться над несчастным человеком.
По всей лодке раздалась команда иерихонской трубы: «Задраить люки. Готовиться к погружению».
Стали заполнять цистерны. Свистел воздух. Старшина Кириллюк, спавший на торпеде, зашевелился.
– Батьку с маткой во сне видал, – объявил он. – Товарищ командир, отпусти домой на недельку.
Лодка, тем временем, понемногу проваливалась в глубину. Щелкало в ушах. Сердце, словно само по себе, в одиночку, с сосущим страхом падало куда-то в бездну.
В море мы пробыли трое суток. На учениях моя торпедная часть отличилась. Все цели были поражены на пять с плюсом. Иерихонская труба пожал мне руку, отменил «губу», и обещал денежное вознаграждение в крупных размерах.
Возвращались ночью в надводном положении. Лодка, вздувая пенные усы, с шипением рассекала мрачную воду. Будучи вахтенным офицером, я бодрствовал в рубке и размышлял: чего же я жду? Один буль-буль, и все кончится.
