После вахты, зайдя в гальюн, я там обнаружил восседающую на бачке крысу Крыса была внушительных размеров, обросшая черной шерстью. Она меланхолически смотрела на меня своими тихими красноватыми глазками. Ей некуда было деться, и я вспомнил, что старпом обещал матросам по три дня отпуска за каждого подобного зверя. Я ее выпустил.
На берегу меня дожидалась телеграмма: «У нас сын. Целую. Валентина».
Я перелистал мой запас денежных знаков. Магазины были уже закрыты. В ресторане «Северное сияние» я купил по двойной цене ящик коньяка. Кутили в офицерской казарме, всю ночь, обмывали младенца. Так сказать, заочное крещение в морской купели. Старлей Ибрагимов рассказывал, как празднуют такое событие у него на родине в Туркестане. Мичман Чернуха печалился:
– А у меня одни девки.
– Халтурщик, – осудил командир электрической части Ванынин.
Я налил коньяку в жестяную с отбитой эмалью кружку, выпил залпом, и удивился, что мичман Чернуха, это ничто иное, как большая черная крыса. Мне захотелось ударить, я замахнулся кулаком, и Чернуха визгнул.
Тогда я пошел в соседнюю комнату, взобрался на стол, привязал веревку к крюку, на котором висела люстра, и сунул голову в петлю. Но в последний момент я замешкался, принявшись размышлять: куда я попаду, в ад, или, все-таки, в рай.
Приятели, почуяв неладное, ворвались в двери и сдернули с моей шеи смертельную петлю. Я лягался. Выскользнув из их рук, я побежал по коридору, влетел в чью-то комнату и забился под кровать. Все попытки вытащить меня оттуда кончились неудачей. Я рычал и кусал их за пальцы. Друзья решили пригласить медицинскую помощь. Через определенное время дюжие санитары, опытные в таких делах, выудили меня пожарными баграми из моего убежища, стиснули локти и поволокли по коридору, по ступеням, и вниз, во двор, под моросящий дождик, к дожидающейся там машине с крестом. Все было кончено.
Я думаю, почему это так получается – казалось бы и весна, и должно быть светлей, а тяжело, хоть вешайся. Можно вешаться в шкафу, чтобы не подглядели в специальную просверленную для надзора дырку. Но найдут ведь, облагодетельствуют, вынут из петли, вызовут ноль три. Тук-тук, кто здесь живет? Каморка, я, дом восемь, на верхнем этаже. Когда появляюсь в коридоре, шушукаются.
– Кочерга гулять вышла.
Фаина прикусывает жало, муж ее проскальзывает по стене и прячется в туалете. Булькает борщ. Он состоит из мяса и костей. Муж ее – шофер продуктового магазина.
Угрюмые книги. Не хочется сегодня торчать дома!
Пахнет сырым бетоном и тряпкой.
– Минутку! – говорит Алла, – моя кровь дома?
– Кашлял.
Свет слепит, отражаясь от лба. Оказывается, уже час. Надо на Большую Пушкарскую. Надо как напильник. Для чего и на Пушкарскую. Напильники забрать. Он мои напильники не съест. На углу Ковров.
– Далеко? – спрашивает Ковров и вертит пальцами.
– Так. Гуляю.
– Так гуляет! Тут одно место, – и тянет меня за рукав.
Фургон перевозки почты переезжает трамвайные рельсы. Водосточная труба выплевывает на асфальт свои ледяные внутренности. Симулируя сумасшествие, психи проглатывают ложечки.
– Срежем через дворы, – предлагает Ковров. – У меня, кстати, руки чистые, мылом мою.
– Причина не в мыле.
– А в чем?
– Тебе не понять.
В чердачном оконце вспыхивает электросварка. Через три двора – на Кропоткина. Зря я иду за Ковровым. Знаю, что зря, а иду. Скоро Пасха.
– Предупреждаю сразу, – говорит Ковров, – девка – зверь.
