– Я был бы ему благодарен.
– Кто-нибудь еще знает?
Я отрицательно помотал головой.
– Тогда давай договоримся. Если тебе будет совсем тяжело от этого, то приходи ко мне, хорошо?
Я вымученно улыбнулся.
– Зачем тебе это? Почему ты это делаешь?
Альвин закусил нижнюю губу, снова печально улыбнулся мне.
– Просто я понимаю, что это такое, когда ты не можешь… не можешь поговорить с окружающими о том, что тебя беспокоит.
Честно говоря, в тот момент я не сразу догадался, о чем он. Альвин всегда выглядел так, словно у него вообще нет никаких проблем. Потом до меня дошло: его отец.
– Да, – сказал я. – Хорошо, спасибо.
Мне стало легче. Я-то ожидал упреков, обвинений, но их не последовало. После этого разговора я понял, как на самом деле нуждался в человеке, с которым смогу поделиться своей тайной. Я знал Альвина достаточно давно, доверял ему, но не боялся его разочарования, поэтому он был идеальным вариантом. Я провел в квартире Фоссов еще несколько часов, делясь своими мыслями по поводу Ванденберга. Я рассказал Альвину обо всем, что успел прочесть об Этте и Майке, потому что этим мне тоже хотелось поделиться. Альвин выглядел впечатленным, но он не был напуган, и это помогало мне держаться на поверхности, а не идти ко дну окончательно. Он задавал вопросы. Я отвечал. Мы ломали головы над тем, где прятался Ванденберг, а то, что он прятался – теперь не вызывало у нас ни малейших сомнений. Около трех часов пришла мать Альвина, поэтому мы перебрались к нему в комнату, где еще немного поговорили насчет Ванденберга.
– На сегодня хватит, – осторожно сказал он вскоре, – а то опять не заснешь ночью. Давай-ка я лучше покажу тебе пластинки?
Хороший способ отвлечься. Следующие полчаса Альвин показывал мне свою коллекцию: двойные и одинарные конверты, черный, желтый, голубой винил, ярлыки с серебристыми названиями, красные полосы, белые ободки. У него были шестиугольные декоративные пластинки, пластинки с рисунками и текстами песен. Альвин любил все это почти так же, как фотографию. Я понял это по блеску в его глазах.
– Я быстро увлекаюсь, – сказал он, убирая пластинки обратно в конверты. – Иногда находишь что-то, что нравится, а потом у тебя щелкает в голове, и ты больше не принадлежишь себе.
На мгновение мне почудилось пламя в его взгляде – оно было настоящим и лизало рыжеватые ресницы.
– И чему же ты принадлежишь? – спросил я.
– Камере, – просто ответил он. – Музыке.
Альвин напомнил мне мою маму. Она тоже легко увлекалась – поэзией, скульптурой, театром, жила этим и не могла иначе. «Ведь это так важно – чувствовать, так важно любить прекрасное», – любила повторять она.
3
Домой я вернулся только к пяти, кинул рюкзак в коридоре и позвонил Бастиану. Его голос звучал несколько обиженно, потому что я ничего ему не объяснил и вообще пропал на целый день. Я сказал ему, что мне стало хреново, поэтому я вернулся домой и тут же лег спать, чтобы справиться с тошнотой и головокружением. Не то чтобы это было совсем ложью. Я ведь так и собирался сделать, пока не столкнулся с Альвином. С Бастианом мы говорили недолго, потому что в дверь позвонили, и я пошел открывать.
Это вернулся отец – он выглядел обеспокоенно и хмуро.
– Почему мне только что позвонил твой классный руководитель и поинтересовался о твоем самочувствии? – строго спросил он, стаскивая с рук черные кожаные перчатки.
Я поджал губы. Весь день пролетел для меня вспышкой, и я совсем забыл подумать над тем, что скажу отцу, когда он узнает, что я прогулял.
