«Бежать! Бежать сегодня же. Сейчас».
Расстрел, предсказанный до часа щуплым ясновидцем, перетряс неуравновешенную психику, больную душу, опаскуденные мысли. «Возможно, удастся откупиться от смерти скопленным золотишком? Семь зубов, выбитых на допросах. Кольцо золотое. Деньжата припасены… Нашла тогда дурь, накатилось на ум затмение – рубанул пальцы старовера… выходит – жизнь свою топориком порешил. Падла! Судьба давно шиворот-навыворот… сам пинка ей поддал…»
Закандаленных беглецов-кулаков надзиратель Ганька презирал.
– Дядя в колхозе искрутился от забот-работ – шушера на нарах отлёживается.
– Кто просил кулачить нас, с хозяйства ссаживать?! – пробасил рыжебородый мужик с Алтая.
– Поговори мне, кандальник!
Цепи на тяжелых «веригах» были соединены ржавыми болтами и гайками. Железил беглецов Ганька: даже под ключом гайки прокручивались туго, с визгом.
Утром надзиратель получил приказ: раскандалить кулаков.
– Ну, наконец-то, – обрадовался бывший тюремец, – а то пули по головам соскучились.
Топать в мастерскую за гаечным ключом лень. Кивнул Никодиму:
– Бугай! Иди подмогни!
«Не сболтни, дурак, чья кузнечная работа…»
Брезгливо притрагивался к самоковочным веригам мастер кузнечных дел. Подумал: легче разорвать цепи, чем справиться с болтами. Но когда обхватил грани гайки зажимом пальцев – она неохотно стронулась с резьбы, поползла вверх.
Нарники с разинутыми ртами наблюдали за вызволением беглецов из плена цепей.
Припомнил Ганька, как он мучился с болтами, в полную силу нажимая при закрутке на гаечный ключ.
«Надо подсказать дяде – пусть вызволяет из плена слона… чё делает шельмец – ржавчина из-под пальцев летит… Кузнец в деревне позарез нужен… Евграф замучился без него…»
Гордо глядя на отца, Тимур каждой черточкой лица выражал восхищение: «Не скоро волью в себя этакую силищу… успею ли влить?»
Наглый, с душком самогонным Ганька подковырнул плотника, думы порушил:
– Небось, на гармошке поиграть хотца, девок побаламутить?
Вместо ответа Тимур попросил:
– Передай привет нашим. Узнай, как и что.
Племянник Евграфа попытался плюнуть под ноги плотнику – слюна опять предательски повисла на устье губ.
«Мухомор! – на лице гармониста блеснула усмешка. – Даже отплеваться не можешь».
Раскандаленных уводили под общее молчание казарменного сборища…
Послышался набатный звон скорой смерти.
Невольников сгуртили в вонючих бараках, огородили рослыми заборами, околючили острозубой стальной проволокой. Глазастые сторожевые вышки завершали серую картину Ярзоны.
Вышкарю Натану не единожды навёртывалась ядовитая мыслишка о пулевом расчёте с никчемной опозоренной жизнью. Секунда… оборвётся тягомотная повседневщина… за мгновение бытие перетечёт в небытие. Разом захлебнётся свинцом судьба-неудачница. Перечеркнется куцая биография комсомольца, вовлечённого в союз юнцов, облапошенных НКВД. Какие зажигательные речи гремели на сходках. Какую заманчивую будущность сулили спецы красного террора… В песчаной глуби яра до срока прогорают жизни моих соплеменников. Неужели вышку нельзя заменить разными сроками заключения? Если Сталину хочется иметь много рабов, так пусть люди с полонённой свободой ишачат на стройках, приносят пользу стране. В мире нервозная обстановка. Развяжет Германия войну – надо ставить под ружьё солдат. В Ярзоне погибают воины, шахтёры, дровосеки, землепашцы, студенты, инженеры, агрономы… Неужели все они повязаны единой враждой против своего же народа?! Не верю. Не верю… Вот ты, Натан, учился в индустриальном техникуме на мастера по электрическим сетям. Строил заманчивые планы. Заманили по комсомольскому замёту в органы… Итог плачевный: жизнь перестала искрить, наполнять сердце энергией радости и молодости… Дослужил – сверлят мысли о самоубийстве… могут дырку просверлить…
