Но сначала надо было выйти на дорогую и милую Лотту.
Here I am, sitting on my porch,
Thinkin’ my life has got to be beyond reproach.
Have I forgot some friends close to me,
Real ones that don’t use me?
And does my woman love me now,
Like she loved me then?
Here I am, my defenses are down.
Will she remember me when I’m not around,
Will she still dream by me,
Or will she find a new life?
Will I ever get used, to being alone at night,
I’ll never know, but would it do me any good if I did?
Life is a strange brew, maybe we should not lift the lid
Lift the lid.
– Lift the lid – Nazareth.
Вот и я – сижу на своем крыльце,
Думаю, что моя жизнь недостойна упрека.
Забыл ли я близких друзей,
Настоящих, что не используют меня?
И любит ли меня моя женщина,
Как она любила меня когда-то?
Вот и я – мои защиты порушены.
Вспомнит ли она меня, когда меня нет рядом,
Видит ли она сны обо мне?
Или она нашла новую жизнь.
Буду ли я когда-нибудь ненужный, буду ли одинок ночами?
Я никогда не узнаю, но будет ли мне лучше, коль бы я знал?
Жизнь – странное варево, может нам не стоит снимать с него крышку?
– Перевод -
Он всегда волновался, думая о своей девушке: она в Выборге, красивая и привлекательная – а он, некрасивый и непривлекательный, здесь, в Питере. Как жить?
Начальник курсов Инно подписал для Антикайнена мандат, по которому после празднования пролетарского праздника Первомая у него были десять дней отпуска. Их весенние полевые сборы прошли под одобрительным наблюдением наркома Каменева, нарком Троцкий наблюдал служивый народ где-то в другом месте. Каменев, узрев, как финские красногвардейцы поскакали на полусогнутых в атаку на мнимых финских белогвардейцев, чью роль играли березовые чурки, увязанные крест-накрест, тоже вскочил на ноги со своего почетного места и срывающимся голосом завопил:
– Ура, товарищи! Бей, понимаешь ли, буржуинов!
– Гава-гав! – пролаяли ему в ответ курсанты и прикладами и штыками сокрушили чучела.
– Товарищ Инно! – топорща бороду по ветру, воодушевленно сказал нарком. – Всем поощрительные билеты на концерт хоровой интернациональной музыки! Молодцы гвардейцы! Сокрушим гидру мировых капиталистов.
– Ой, сокрушим! – хмурился Инно. Ему очень не хотелось тащиться в какой-нибудь Дворец Культуры слушать пение «Интернационала», «Марсельезы» и прочих революционных хитов в исполнении пузатых мужиков в буденновках. – А можно мне вместо этого именной револьвер?
– Ну что ты так переживаешь? – заблестел глазами, как кот на сметану, Каменев. – Хмуриться не надо, Лада (песня в исполнении Муллермана). Будут тебе наградные красные шаровары. А пистолет подарим на осеннем смотре строя и песни, посвященном третьей годовщине Великой Октябрьской Социалистической Революции. А как же твои бойцы к искусству без своего командира будут приобщаться?
– Так мы им чай с малиновым вареньем устроим, они без всяких концертов рады будут, – перестал хмуриться Инно. – Еще и сами споют.
– Архи-правильно, – воодушевился Каменев, почему-то подражая вождю Ильичу. – Архи-отлично. Архи…
Он задумался над очередным определением, начальник курсов пришел ему на помощь.
– Мандрит, – подсказал Инно и опять нахмурился.
Курсантам устроили чаепитие за длинными столами, выставленными буквой «п», как на свадьбе. Каменев провозглашал тосты и шутил. Курсанты молчали и прихлебывали чай. Потом, вдруг, начинали улыбаться и даже похохатывать.
