Традиционализм и реформизм в советском политическом пространстве: формы и функции (1953–1991 гг.) - страница 16

Преобладание одной из двух ориентаций по ряду функций не абсолютно; в каждой ориентации заложены политические, лингвистические, пространственные и иные способности, однако весьма различается степень их выраженности. Так, лексикон традиционализма формировался не сразу и имел свои особенности: вероятно, он уступал реформаторскому, в нем имелись не только целостные образы, но и отдельные выражения, фразы. Это относится как к устной, так и к письменной речи. Традиционалисты хорошо понимали устные инструкции, проверенные слова. Они были способны накапливать опыт, вспоминать политические задания и тексты, которые «видели» или «ощущали» много лет назад.

Можно предположить, что способности к восприятию политической речи у традиционалистской ориентации не намного меньше, чем у реформистской, но способности к устной речи были ограничены. «Немой» традиционализм обладал, скорее, большими способностями к письменной речи. По-разному проявлялся традиционализм и реформизм в анализе вербальной информации.

Стресс и адаптационный синдром. Смерть Сталина породила в СССР невиданную прежде реакцию напряжения, возникшую в чрезвычайных обстоятельствах; выявилась неизвестная прежде общая реакция советской системы. Психологическое воздействие кончины генсека не просто нарушило принятый уклад жизни, но обернулось неспецифическими реакциями в разных областях и стратах. Лавинообразный рост нагрузки на Кремль породил череду разнонаправленных действий, заявлений, документов, решений.

Стрессовое состояние[44] с возбуждением, состоянием неопределенности, страхом вызвало сбои в прежде отлаженном механизме управления. Внешне рациональные и прагматичные действия, воплощенные в организации масштабных траурных мероприятий в СССР, Китае, Корее, странах Восточной Европы, сопровождались неожиданными сбоями, многочисленными жертвами в Москве[45]. Власть пыталась привести в действие внутренние возможности, позволяющие адаптироваться к внезапным и необычным изменениям среды, но критическое возбуждение провоцировало сдвиг в работе ведущих элементов системы – Старой площади, Лубянки, правительства, МИДа.

Стресс как неспецифический ответ советского организма на предъявленное ему требование жить без Сталина, потребность осуществлять приспособительные функции для восстановления нормального состояния СССР оказались испытанием для «верхов» и «низов», воспринимавших происходящее в координатах катастрофизма[46]. Послевоенные социопсихологические синдромы, выявленные в работах Е. Ю. Зубковой[47], дополнялись невиданным прежде нервно-эмоциональным напряжением, провоцируя отклонения от удобных «верхам» норм.

Рассогласованность представлений (Н. Гербарт), особая модальность ощущений (В. Вундт) – эти и другие теоретические интерпретации эмоций реально проявились в «мартовском плаче» о Сталине, психическом потрясении, означавшем для разных групп горе и испуг, страх и неопределенность, ощущение сиротства, беззащитности, одновременно являя для других радость, долгожданный исход