Всесоюзная перепись в январе 1937 года показала «недостачу» населения в восемь миллионов человек по сравнению с расчётной цифрой. Исследование объявили вредительским, все материалы изъяли и засекретили, организаторов расстреляли.
Имеются многочисленные свидетельства людоедства и трупоедства в поражённых голодом районах.
«В колхозе “День урожая” во время прополки на борозде умерло от голода 3 колхозницы. Беднячка Степанова зарезала своего сына 9‑ти лет на питание. При обыске у Никулиных обнаружен в печке чугун, в котором находилась человеческая челюсть», – докладывал в июне 1933 года уполномоченный ОГПУ по Белгородской области Бачинский.
«В станице Должанской Ейского района гражданка Герасименко употребила в пищу труп своей умершей сестры. В станице Ново-Щербиновская жена кулака Елисеенко зарубила и съела своего 3‑летнего ребёнка. На кладбище обнаружено до 30 гробов, из которых трупы исчезли», – говорилось в информации ОГПУ «О голоде в районах Северокавказского края» от 7 марта 1933 года.
Чтобы не портить судебную статистику, дошедших до каннибализма людей, как правило, расстреливали на месте.
«Нам, коммунистам, выдавали по талонам, деревенским активистам тоже, а вот что они жрут – это уму непостижимо! Лягушек, мышей уже нет, кошки ни одной не осталось, траву, солому секут, кору сосновую обдирают, растирают в пыль и пекут из неё лепёшки. Людоедство на каждом шагу.
Сидим мы в сельсовете, вдруг бежит активист, доносит, в такой-то хате девку едят. Собираемся, берём оружие. Семья вся в сборе. Сонные сидят, сытые. В хате пахнет варёным.
«Где дочка? – У город поихала. – А в печи в горшках что? – Та кулиш». Выворачиваю этот “кулиш” в миску – рука с ногтями плавает в жире.
Идут, как сонные мухи. Что с ними делать? Теоретически – надо судить. Но такой статьи – за людоедство – нет. Можно за убийство, но это сколько ж возни, и потом, голод – смягчающее обстоятельство или нет?
В общем, нам инструкцию спустили: решать на местах. Выведем их из села, свернём куда-нибудь в балочку, пошлёпали в затылок из пистолета, слегка землёй присыпали – потом волки съедят», – описывал типичную картину Анатолий Кузнецов в романе «Бабий Яр».
Кстати, первое массовое захоронение в Бабьем Яру, впоследствии получившем известность как место преступлений нацистов, относится к 1933 году: «Умерших от голода свозили в Бабий Яр. Привозили и полуживых, которые там умирали».
Однако народного восстания не последовало.
«В райцентре возле автобусной остановки в скверике на пыльной травке валялись те, кого уже не считали людьми. Одни – скелеты с огромными, кротко горящими глазами. Другие, наоборот, туго раздуты. Кто-то грыз кору на берёзовом стволе. Кто-то расплылся по земле студнем, не шевелился, а только булькал нутром. Кто-то запихивал в рот мусор с земли.
Но перед смертью кто-нибудь вдруг бунтовал – вставал во весь рост, обхватывал ствол берёзы, открывал рот, собирался, наверное, крикнуть испепеляющее проклятие, но вылетал хрип, пузырилась пена. Бунтарь сползал вниз по стволу и затихал.
Вокруг идёт обычная жизнь. Люди торопятся на работу», – делился воспоминаниями детства писатель Владимир Тендряков.
«Кадры, прошедшие через ситуацию 1932–1933 годов и выдержавшие её, закалились, как сталь. Я думаю, что с ними можно построить государство, которого история ещё не знала», – писал Орджоникидзе Кирову в январе 1934 года.
