Сам виноват – не надо было мешать гашиш с коньяком.
Со стены язвительно ухмыльнулся кислотно-сиреневый олень с ветвистыми рогами, увитыми побегами с белоснежными соцветиями.
Сид собственноручно рисовал оленя всю зиму, но, хоть убей, не мог припомнить, чтобы придавал проклятой животине такой злорадный вид.
Но сегодня здесь все равно больше не с кем перекинуться словом.
– Что, приятель? Торжествуешь мое одиночество?
Олень молчал.
Сид фыркнул и потянулся за сигаретами. Закурил и попытался выпустить колечко дыма, но, конечно, губы не слушались, не складывались как надо. Глубоко затянувшись, Сид снова откинулся на спинку кресла, попытался расслабиться.
И в этот момент в коридоре что-то грохнуло, резкий звук ошеломляюще ударил по нервам.
Сид мгновенно вскочил. Сердце зашлось в паническом ритме шамады, опьянение мигом рассеялось.
За дверью установилась настороженная густая тишина.
Он прикрыл глаза, силясь успокоить дыхание. За плотно прикрытой дверью комнаты тянется коридор. Длинный, темный и совсем пустой, если не считать антикварного зеркала и пары чугунных подсвечников на стенах. «Что там могло упасть?»
С одной стороны входная дверь, кухня, ванная, с другой…
Сердце снова помчалось вскачь. С другой стороны – наглухо закрытая дверь во вторую комнату. Там уже много лет никто не живет, но стены до сих пор пропитаны запахом лекарств и отчаяния.
«Что могло там упасть с таким грохотом?»
Сейчас он пойдет и проверит. Сейчас. Вот только уймется дрожь в коленках.
Сид нервно провел ладонью по гладкому затылку, шагнул вперед и порывисто распахнул дверь в коридор. Темный, совсем пустой…
Рыжеволосый мальчик стоит в коридоре. Пол холодит голые пятки, стоять в трусиках и майке зябко. И все же мальчик медлит, переминается с ноги на ногу.
Из-под плотно прикрытой двери стелется полоска света. Свет такой уютный и манящий. Еще оттуда доносится музыка. Чарующе-хриплый и невыносимо нежный голос то опускается до вкрадчивого шепота, то крепнет и словно растворяется в звуках гитары и клавишных.
Колыбельная, решил мальчик. Ему показалось, что пели об одуванчиках на летнем лугу.
Наконец собравшись с духом, он толкает дверь и замирает на пороге.
В комнате горит одинокий ночник под рыжим абажуром, тусклый свет смягчает острые углы, оставляя только самое главное.
А главное – это приземистая тахта в дальнем углу. На ней спит, раскинув руки, худенькая девушка в голубом платье.
– Мама!
Мальчик семенит вперед, несмело подбирается к тахте. Снова переминается с ноги на ногу.
– Мама, проснись, – тоненький голос больше смахивает на мышиный писк.
Бесполезно. Девушка спит, только зрачки беспокойно мечутся под закрытыми веками. Вокруг глаз залегли глубокие тени.
Мальчик разглядывает косу с выбившимися из нее белокурыми прядками, потухшую сигарету, зажатую между пальцев. Наклонившись вперед, он теребит мать за плечо:
– Мама!!!
Где-то хлопает дверь, раздаются тяжелые шаркающие шаги, и мальчик испуганно втягивает голову в плечи, опрометью несется к дверям, но уже поздно.
– Ах ты, паршивец! Сколько раз тебе говорили: сюда не шастать?
На пороге застыла суровая прямая фигура в полосатой пижаме. Кустистые брови, седые виски, цепкий взгляд со строгим прищуром.
Мальчик мямлит, слегка заикаясь от волнения:
– Деда, я только на минутку… Я к мамочке.
– Спит мать, не видишь? – Дед откашливается и опускает руку мальчику на плечо. – И пусть себе спит…
