Читать онлайн Елизавета Доменская - Траур по человеку, которым не стал

От издателя к читателю

Только лишь спустя некоторое время после гибели моего приятеля мне удалось найти собрание его записей. Казалось, он хотел похоронить их вместе с собой.

Пыльные, разорванные черновики его трудов были обёрнуты тонкой, хлипкой верёвкой, подписаны обыкновенным «E., L.» и спрятаны на уровне сердца под пиджак, в каком он был в день своей смерти.

Неизвестно, как долго он так пролежал. Первые сведения о его несчастье разнеслись лишь в узких кругах, и те приходились ему незнакомцами, которые только и шептали о несчастном, сошедшем с ума. Никто не жалел, никто не сочувствовал: все разве что смеялись о достигнутой цели.

По его позе мало что можно было с точностью определить. Перед смертью он не был напуган, измучен, либо же зол: вид указывал скорее на смирение и готовность. На груди его спрятались потрёпанные листы, прикрытые, будто с защитой, левой рукой.

Глаза закрыты, а длинные ресницы, чёрные и густые, как и прежде, украшали его на первый взгляд безжизненное лицо. Лишь одна из них лежала на его щеке: перед смертью он плакал.

Вопреки произошедшему, лицо его не было ещё более мёртвым, чем обычно. Отличало его лишь подобие улыбки: один уголок рта был чуть выше второго. Волосы убраны, галстук по всем правилам завязан, туфли протёрты до блеска: весь этот порядок противоречил комнате.

Облезлые стены, протекающий потолок и скрипящий, грязный пол отражали содержимое его текстов. То, что скрывалось за отпаренным костюмом, можно было найти в этом доме. Здесь он творил, вёл свои записи, какие послужили то ли спасением, то ли забвением.

Откажусь я от упоминаний обычных характеристик мест, где мёртвый человек лежал забытым и ненужным, ведь подобное вы и сами в силах представить. Намного больше смертью отдавало то, что он созидал здесь при жизни.

Я знал его, как истинного героя, поневоле ведущим всех за собой, и доброта его сердца развеивала весь окружающих мрак, какого было столь много в одиноком городе.

К несчастью, тьма захватила его, бытующие нравы толпы испортили уникальную, неподдельную сущность. Тело, в котором годами бушевала не свойственная никому боле искренность, отныне безжизненно лежало на разорванном диване.

Родные прежде надежды не отражались нигде. Говорили, ему недоставало могилы. Они ошибались. Вся комната и была своего рода кладбищем.

Мне приходилось слышать об этом дневнике. В нём, по его словам, находил он собственное отражение, не умея спасать себя по-иному. Все главы и записи, хранившиеся годами на его столе, представляли собой некую терапию. Он разговаривал с ними намного больше, чем с кем бы то ни было.

«Невозможным для меня кажется представить всю историю человеческой жизни на одном только языке слов», – упомянул он и, как ни странно, оказался прав. Тяжко повествовать о том, с чем не можешь разобраться даже на уровне чувств. Он никогда не говорил «я пишу книгу». Чаще всего он предпочитал этому «я пытаюсь разобраться с самим собой».

«Траур по человеку, которым не стал» – так он назвал последнюю свою работу. Впервые прочитав её, я навеки запомнил одну фразу: «Люди не замечают разрушение окружающих, пока оно происходит». Бедный мой друг, если б я только знал обо всех твоих бедах!

Будучи человеком необыкновенной мудрости, заключавшейся не в красивом слоге, но в принципах жизни, он вечно оправдывал каждого себе встречного, забывая о том, чтобы защитить себя. Доводы его временами наивны, однако и пылкость порождалась не глупостью, но святой верой. Не навязывая собственное видение, он приучал к свету всех, кто знал его.

Я долгие годы не ведал того, что кроется в этих строках. Написание книги, как называл это я, подразумевало нечто более важное: он пытался найти выход.

История, ниже предоставленная вам, между слов хранит все тягости и прелести жизни, какие он только успел познать. Думал, как и всегда, он о том, что сумеет кому-либо помочь, возможно, оттого что сам никогда не был спасённым.

Семье было доложено об остановке сердца. Мне же было ясно о причине в разбитых его надеждах.

Если и существует смерть от избытка всех сторон жизни, это без всяких сомнений была она.

Смерть ради жизни или жизнь ради смерти.

Я часто в жизни наблюдал ярое противостояние «разума» и «тела», и здесь оно проявляется слишком ясно: когда «разум» хочет лишиться «тела», а оно, как паразит, его из последних сил не отпускает.

В конце от него не останется ничего.

Предисловие

Судьба моя вечно представлялась мне, как нечто недостойное всяческих упоминаний, ибо, как я уже успел убедиться, любые попытки взаимодействия с окружающим меня миром были тщетны. Однако и доминирующей надо мной слабостью, коей я вовсе не стыжусь, была презираемая многими сентиментальность. Меня пленительно влекли чувства, идеи, мысли, пристрастия и мечты. Не равняясь с Аристотелем, я так же видел метафизику своим главным интересом. Явления, природа этих явлений, понимание мира, процесса его создания, умозрение, созерцание были движущим во мне механизмом, какой помогал воплощать наивысшую цель.

Средством же постижения сей цели представлялись, как ни странно, люди со всем присущим себе безумством. Одни бесконечно бежали к своему воображаемому смыслу, другие умиротворенно скитались, величаво считая, что никакого смысла нет вовсе. Мне лишь доставляло удовольствие обозрение тех одиноких миров, не замечающих истинной драгоценности. Быть может, я изучал людей, чтобы понять себя, быть может, для того, чтоб себя никогда не понимать.

Люди живут так, будто не собираются умирать, но и умирают, не успев пожить. В нескончаемом беге [непонятно – куда? Откуда?] начинает постепенно растворяться какой-либо мнимый финал, ведь мы убиваем себя работой и войнами для того, чтобы, по иронии, жить.

Страдания и скитания мои привели в конечном итоге к результату куда более правдивому. Я шёл к смерти, оставляя существовать свои прежние цели и, покончив с собой, отправил давно покалеченную душу мою впредь на благое дело, в коем царит правосудие, мне не подвластное, и выбор, на какой я уже не в силах повлиять. Ввиду гибели я не имею права ораторствовать, выносить на всеобщее обозрение какие-либо доводы, признания и идеи, однако осмелюсь задать, хоть и самому себе, самый неуместный в подобной ситуации вопрос:

Почему же я желал собственную смерть?

ГОЛОД

I

– Люди готовы бесконечно бежать от уединения, будто ожидая вкусить нечто более стоящее. Мы родились в одиночестве – в нём и умрём. Невзирая на любовь и войны, на счастье и боль, верь только тому, что принадлежит тебе, Эспер*. А уверенным ты можешь быть лишь в самом себе.

Мы с отцом находились на веранде одного из его поместий, пересчитывая звёзды на небе и пытаясь найти в этом хоть долю смысла. На тот момент вся моя прежняя вера во что-либо заключалась в одном человеке. Он говорил с полной уверенностью то, в чём я боялся доныне признаться даже в тишине. Миллионы слов, мнений и идей сплелись в некую невидимую нить, ведущую из ниоткуда – в никуда. В мире существовало лишь наше совместное созерцание того, чему тесно во всяком языке мира.

– Насколько же можно быть одиноким, день за днём наблюдая одну и ту же пьесу? – спросил я.

– Раз уж ты предпочёл не вставать с кресла, не менять актёров и музыкантов, заверю тебя в том, что наверняка это предельно утомительно.

– Где же мне искать других исполнителей?

Он в который раз продемонстрировал свою неописуемую ухмылку, значащую для меня собственную глупость в сказанном. Поднявшись, он ушёл вглубь сада, оставив меня провожать его недоумевающим взглядом. Чувствуя, что я всё же решусь догнать его, он добавил:

– Как счастлив ты был в прошлый раз, глядя на звёзды?

– Ни на цент. Я был несчастен.

– Что ты чувствуешь сейчас? – спросил он, будто заглянув в душу.

– Я не знаю, отец, – не сразу ответил я, – однако подобного чувства я не испытываю.

– И ты всё ещё считаешь, что не поднялся с прежнего кресла?

Как и всегда ранее, он за считанные секунды показал мне то, вокруг чего я долгие годы блуждал. Кресло… Всё это время я только вставал с кресла.

– Когда тебе говорят, что жизнь – результат твоего выбора, ты думаешь об образовании, семье и сорте травяного чая, – продолжал он, – однако, как бы ты ни хотел со мной спорить, жизнь и в правду подвластна лишь одному твоему желанию.

– Здесь ты ошибаешься. У меня никогда не было даже малейшего шанса на какой-либо выбор.

– А ты всё продолжаешь твердить мне про судьбу… Правда в том, что тебе действительно порой не под силу влиять на других людей, на их поступки и высказывания, но ты всегда выбирал свои ценности.

– Меня и в жизни не спрашивали о ценностях, потому я и был вынужден отдавать предпочтение тому, чем приходилось довольствоваться.

– Ценности характеризуют твоё отношение к происходящему: к тому, что ты называешь судьбой. В них хранятся цели, потребности, представления о жизни: то, что я называю отношением, восприятием этой судьбы. Люди умны тогда, когда ясно осознают, что имеют над этим власть. Ты можешь сбегать от боли, наслаждаться ею, не замечать или пытаться обыграть, но ты всегда будешь её главной причиной. Боль не появляется в событии, во времени, в действии: она образуется там, где есть человек, который готов её принять. Жизнь – это то, что ты выбираешь каждый день, то, что ты хочешь выбирать. Мы видим мир сквозь свою субъективную реальность, думая о том, что во всяком смехе есть счастье, а в провале – горесть. До нас жили люди, которые показали буквально, где добро граничит со злом, где нам должно быть радостно или тяжело, но если ты яро во что-то поверишь, ты будешь иронизировать по поводу смерти и страдать о победах. Мы не встречаем «не тех» и «не то», а сталкиваемся лишь с «не так». Осознай доминантность над собственным бытием, и тогда тебе не придётся желать несколько жизней вместо одной.

– Мне тягостно принять то, что подсознательно я предпочитаю одиночество.

– Ты сентиментален, а не чувствителен, сын. Чувствительные люди не в силах причинить боли, в том числе и себе.

– Почему ты считаешь, что я поступаю так с собой? – ответил я чуть позднее.

Он посмотрел на меня с сожалением, заранее спасая от ответа.

– Ты всё ещё не сумел полюбить свой мрак, – добавил он.

– Я одинок, виновен и болен. В последнюю очередь я посмею принять себя.

– Лемаль* – как раз тот, кого и нужно принять.

Не ведаю, с чего наиболее предусмотрительно начать мою пресловутую аллегорию, ибо всякий жизненный путь, как бы тернист он ни был, начинает казаться пригодным для подобных писаний не в определённый момент времени. Для моего дальнейшего повествования следует отметить, что я отнюдь не являюсь героем. Достижения мои смело можно опередить, над провалами позабавиться, а принципы раскритиковать. Я и сам поступил бы так на месте каждого из вас.

Представлялось мне огромное количество случаев для осознания прежней глупости. Я ввек не был человеком умным, мудрым, да и тем, кто бы стремился к подобному, а потому и суждения мои без укора совести необходимо оспорить. Ныне мнения смертное тело не имеет, а всё, что есть у меня – пройденное, прожитое время, какое подлежит обязательной смене.

Древние ценности, к каким я также имею непосредственное отношение, вы можете воспринимать, как советы, законы, либо же нечто, обречённое на забвение. Так или иначе, вы выбираете собственного идола, а я в свою очередь им был не для всех и недолго.