Тут я снова, не сдержавшись, начинаю кашлять. Кузьмич, покосившись на меня, выжидает, пока я успокоюсь. И еще с тревогой поглядывает на меня Игорь. Чего это он, в самом деле, кашля не слышал, что ли? Умирать я не собираюсь, и болеть тоже.
Когда приступ кашля наконец проходит, Кузьмич продолжает все так же неторопливо:
– Теперь насчет билета. Мушанский ведь действительно в Москве проездом. И у него должен быть билет Харьков – Ленинград или наоборот. Зачем ему брать билет до Москвы, а здесь снова покупать? Вот этот билет он и может предъявить дежурной. Может, но, скорей всего, не предъявит. Он побоится обнаружить подлинный свой маршрут. Побоится. Он сейчас всего боится. Мало ли что? Но предъявить какой-то билет ему все-таки надо. Что тут делать? Единственный выход – это где-то по пути купить другой билет, допустим Орел – Бологое, и его предъявить в Москве. А потом, когда поедет из Ленинграда, купить уже билет Бологое – Орел. Вот и все. И тут есть один интересный, по-моему, момент. Снова учтем его нервы и его опасения. Если уж он решится выскочить в Орле за билетом, а потом в Бологом, то в следующий раз он выскочит снова там. Только там. Он уже будет считать эти вокзалы для себя безопасными. Ведь в первый раз все там сошло благополучно. А в других городах неизвестно, как все сойдет. Про нервы его не забудьте, и про мысль, что ищут его всюду. Она ему спать не дает. Страшная это жизнь, я вам скажу.
Кузьмич снова вздыхает и на секунду задумывается. Мы тоже молчим. Я борюсь с подступающим кашлем.
– Так вот, – заключает Кузьмич. – Теперь понимаете, что нам надо искать по этой версии? – и сам же отвечает. – Повторность билетов на одном и том же вокзале. И в определенные, нам уже известные дни. Вот что. И еще. Этот артист может появиться, в любой момент. У него график свой. И к этому надо быть готовым.
Он умолкает и смотрит на часы. Половина одиннадцатого. Я просто не заметил, как пролетело время.
– Все, – объявляет Кузьмич. – Здорово засиделись, однако.
Мы встаем, с шумом отодвигая стулья.
– Лосев, – сурово обращается ко мне Кузьмич, – завтра на работу не являйся. Дома побудь. Пусть там Елена Георгиевна меры примет. Мне больные сотрудники не нужны. Тут и здоровые еле справляются.
– Что вы, Федор Кузьмич, – пытаюсь протестовать я. – Чего мне дома делать? Я совершенно…
– Ладно, ладно. Сказал – значит, все.
– А вдруг завтра…
– Ничего. Как-нибудь и без тебя справимся.
– Федор Кузьмич, да я за одну ночь поправлюсь. Вот увидите.
– И видеть не желаю.
Он совершенно непреклонен. А я при мысли, что именно завтра этот артист может появиться в Москве, и операция пройдет без меня, готов выть от злости. Столько сил вложить в это дело и в самый важный момент выйти из игры!
Но чувства мои, конечно, сложнее и глубже, чем эти доводы, которые я сам себе сейчас сгоряча привожу. Особенность нашей работы заключается еще и в том, что она не просто увлекательна. Увлекательных занятий много. Но распутывание преступления, особенно сложного и опасного, включает в себя столько чувств и переживаний, как никакая другая работа. Тут я убежден. Вас ведет вперед не только, даже не столько сама тайна преступления, но возмущенное чувство справедливости. Кара должна настигнуть преступника непременно, во что бы то ни стало, справедливая и суровая кара закона. Нельзя прощать такое. Эта, казалось бы, прописная истина становится вашей верой, вашим убеждением, вашим прямым и святым долгом, вашей совестью. И хотя я понимаю, что и без меня все свершится как надо, я не могу оставаться в стороне, это выше моих сил, слишком много горьких впечатлений связано у меня с этим делом, слишком много переживаний.
