Настроение, как говорил классик, улучшилось. Двери закрылись, мы оставили потрёпанную парочку вместе с их жуткими проклятиями пополам с обещаниями тридцати трех казней египетских, далеко позади.
– Ты обиделся, что ли?
– А? Нет, задумался.
– О чем?
– О том, где я сегодня окажусь.
– Значит, обиделся, – она широко заулыбалась.
– Разве что чуть-чуть. У меня к тебе два вопроса.
– О, вот это уже интересно. Жду.
– Первый. Ты знаешь количество тоннелей на подъезде к Севастополю? Они как раз сейчас начнутся.
– Нет. А ты?
– Я каждый год считаю и крепко-накрепко запоминаю. До следующего года. Потом сначала.
На последних словах резко потемнело, послышалось отраженным эхом металлическое лязганье колес. Стало прохладнее.
Через секунд тридцать мы вновь вынырнули под яркое солнце и практически одновременно, громко, сказали:
– Первый!
– Ух ты, как страшно!
Стало гораздо тише.
– А второй вопрос?
– Мы еще увидимся?
– Не знаю, – просто ответила она, – скажи номер своего телефона, и может быть… Всё может быть.
Продиктовал я его со второго раза.
Первый раз помешал опять напавший на наш поезд тоннель.
*
За окнами потянулись бухты, изрезанные пещерными церквями Инкермана. Рыбацкие и военные корабли под российскими флагами перемежались шикарными белыми лайнерами нуворишей. Иногда между ними качались на волнах не уступающие по роскоши яхты украинских генералов. Наша скрипучая зеленая гусеница ползла в тени деревьев, ныряя в черные каменные провалы, медленно сокращая расстояние до центрального вокзала. Люди завозились, зашевелились, начали проверять вещи, готовясь к приближающемуся окончанию поездки. Какая-то бабулька отчитывала внука за то, что он сейчас «подлец, весь сервиз разобьет, если так будет бросать сумку».
– Ну что, пора и нам собираться.
Лена вдруг заметно занервничала. Я сделал вид, что не заметил.
– Мы делаем так. Я вынесу твои вещи, а ты выйдешь вслед за мной. И будешь ждать меня на перроне пока не вернусь, и не заберу свои, идет?
– Хорошо.
Поток освобождающих вагон пассажиров выплюнул нас на платформу. Пришлось хорошо постараться, чтобы вернуться обратно, двигаясь против течения. Будучи еще внутри, надел рюкзак, застегнул поясные ремни, подпрыгнул. Ничего не давило, никуда не перекашивало. Вот и отлично. Спустившись, увидел, что Лена разговаривает по телефону. По напряженному лицу и резким, обрывочным, обвинительным фразам, понял, что лучше подождать в сторонке. Захотелось закурить. А пачка сигарет – то того… Тю-тю…
Чертыхнувшись, снял рюкзак, расшнуровал. Долго ковырялся в нем, ища ещё не распечатанный блок.
Наконец, упаковал обратно все вещи. Сдернул полиэтиленовую обёртку с алюминиевой фольгой, положил их в карман джинс.
– И мне одну дай.
Я даже вздрогнул.
Она стояла рядом. Злая. Вытащив из пачки небольшой цилиндрик с жёлтым краем, протянул. Мы закурили. Лена стояла полубоком, и мне почему-то казалось, что таким образом она хочет скрыть то, что плачет. Но выбросив окурок в приваренную к столбу маленькую урну, она посмотрела мне в глаза абсолютно сухими глазами, полыхающими яростью, спросив:
– Где здесь такси, или городской транспорт?
– Недалеко. Мне тоже как раз туда.
К остановке вела дорога, проложенная над железнодорожным полотном. Мы медленно двигались по нему, то и дело притормаживая. Колесики большого чемодана постоянно попадали в ямы и выбоины. А от помощи Лена категорически отказывалась.
