– Всего лишь облегчить страдания, – сладкоголосые уговоры мёдом потекли в мои уши.
– Чьи страдания? – резко отрезал я так, чтобы больше не подбирались. – Её? Мои? Или, может быть, Ваши?
Директора снова перекосило. Пользуясь его временным замешательством, я продолжил, как учили, с пафосом:
– Мой долг – учить милосердию, да и отсохнут руки мои, если они когда-нибудь коснутся оружия, не важно, холодного или огнестрельного!
– Вы – пацифист, что ли? – попытался оскорбить мою скромную персону Ловьяди, недовольный тем, что она не поддалась на его грубую уловку. – Я это к тому, что надо бы раз и навсегда прекратить человеческие мучения.
– Я могу молитву прочитать, – тут же мой ум нашёлся, что ответить будущему начальству в своё оправдание, дабы моё неповиновение не выглядело уж совсем как неуважение к здешним порядкам и субординации.
– Вы невнимательно меня слушаете, молодой человек, – директор ещё больше раздражился и уже не скрывал этого. – Я предупреждал Вас о светском характере нашего учебного заведения, и нет никакой необходимости соваться со своим уставом в чужой монастырь!
– Очень хорошо, – ухватился я за последние слова потенциального работодателя, как стрекоза за последний день уходящего лета. – Контракт не подписан, и мы вполне ещё можем расстаться друзьями, не так ли, господин Ловьяди?
– Нет, – с неудовольствием проскрипел директор, уже искренне раскаиваясь в своей несдержанности, – у меня нет другого выхода, как сию же минуту принять Вас в преподаватели.
Он указал мне на агонизирующую женщину:
– Я только что потерял очень ценного работника и не имею времени искать ей замену. Раз уж Вы подвернулись, будьте добры, приступайте к своим обязанностям, но с одним условием…
– Каким ещё условием!? – передразнил я зарвавшегося «начальника». Его оскорбительно повелительный тон показался мне неуместным в окружавших нас безобразиях.
Кровавая пена на губах учительницы медленно закипала.
– Вы возьмёте в руки пистолет! – протянул Ловьяди на манер оперного тенора, вытянув вперёд руку с оружием.
– Ни за что! – ответ мой прозвучал в грубой откровенной прозе, лишённый всякой музыкальной тональности.
– Вы можете из него не стрелять, господин Версо, только возьмите и положите в карман, это нужно для безопасности.
– Оставьте, директор, – оборвал я его унизительное блеяние. – Вы прекрасно знаете, что здесь мне ничего не угрожает!
– Но речь не о Вас! – Ловьяди театрально плюхнулся мне в ножки. – Мои бедные дети в опасности!
– Убирайся с моего пути, паяц! – выведенный из себя, я оттолкнул ногой противного просителя милостыни. – И в следующий раз придумай что-нибудь изощрённее этого пошлого анатомического представления.
* * *
Я зашагал прочь от голубоватого света во мрак длинного коридора с некоторым разочарованием. Унизивший сам себя директор валялся на полу и теперь смотрел мне вслед с нескрываемой злобой, параллельно сочиняя новые зловещие козни также легко и вдохновенно, как сочиняет стихи какой-нибудь юный влюблённый поэт.
Ничего не меняется. Кровь циркулирует по кругу, всё та же невинная кровь… Под это дело нечистые на руку дельцы приторговывают оружием, пугая обывателей какой-то призрачной безопасностью. «Убей чужих, защити своих близких!» – чем не слоган для производителей штурмового автоматического оружия? Но вот ведь парадокс: они размножаются быстрее, чем винтовка выпускает добрый десяток пуль в секунду. И при этом умудряются бояться смерти! Но как это объяснить!? Ну чего казалось бы, проще: перестань бояться, уверуй в собственное бессмертие, и зашагаешь по воде, «аки по суху», а мир сам собою изменится, заиграв вокруг всеми цветами радужной палитры.
