Трель дьявола. Премия им. Ф. М. Достоевского - страница 18

Даже не знаю, как её назвать. Евгения – слишком торжественно, тяжело. Женя? Нет, слишком просто – она сложная, сложносочинённая, сложноподчинённая. Женюрочка? Тоже не подходит: какая из неё Нюрочка? Она королевна.

Ей, такой хрупкой, звонкой, тонкой, гибкой, как лоза, – вьётся, гнётся, раскачивается слегка, идёт, играя, как по канату в завтра из вчера, дрожа, – она везде и нигде её нет – подходит «Женечка».

Она выше меня, и я чувствую себя рядом с ней неуютно. Почему у меня такой рост небольшой? Хотя сто шестьдесят пять – во времена моей молодости это был как раз средний рост женщины, а сейчас средний рост девушек сто семьдесят два, этакие тонкие худенькие жирафы. Они и двигаются как жирафы – замедленно плывут по воздуху, неземные создания, юные феи. Сутулые слегонца, такие свободные.

Я смущаюсь, мне неудобно, она выше меня чуть ли не на голову, а она ничуть не смущается, стоит рядом со мной и смотрит на меня сверху вниз. Ласково до безразличия? У меня будто крест привязан к спине – такая осанка, так приучили, а она грациозно сутулится, изгибается и это так красиво, оттого что свободно – без учёта мнения окружающих.

Я наслаждаюсь, когда нахожусь рядом с ней. Наслаждаюсь её юностью, незаметно впитываю эманацию её молодости. Как будто греюсь на весеннем солнышке. Как будто сижу где-нибудь в галерее на удобном диване под картинкой вечной юности, бессмертной – я такая же была, только никто не поверит.

Пришла – принесла с собой облако морозного декабрьского воздуха; губы красные, распухшие, говорит нежным своим голосом чуть в нос. Это её не портит, а придаёт её нежности немного веса. Я внимательно слушаю её голос и спрашиваю тихонько, только я и она слышим:

– Простудилась?

Она говорит чуть хриплым шепотом низко:

– Не-е-ет.

– Плакала? – Когда много плачешь, нос и губы тоже так распухают.

Она мотает головой:

– Не-е-ет.

Я, глупая старая женщина, наконец догадалась:

– Целовалась?

Она улыбается и кивает.

«Да, да, да!!!» – беззвучно ликует она.

Я улыбаюсь, мне понятно: она целовалась так долго, что губы потеряли контур, распухли, расцвели на лице, как во время болезни, стали сверхчувствительны – даже облизывать их больно. Бледная с пылающими губами, улетевшая от неизвестности, от предчувствия счастья, от решимости – прыгнула с обрыва и летит теперь и не знает, что всякий полёт конечен. Только в её восторге я слышу больше великодушия, чем удовольствия. А, понятно: любовь – это когда ты прощаешь другому неловкости первого секса.

У неё в роду были грузинские князья, и поэтому глаза в пол-лица, под правильными высокими полукружьями тонких тёмных бровей; глаза – как у мадонн на старых иконах, да и абрис лица такой же, вытянутого овала абрис над тонкой хрупкой шеей. Пряди тёмных, тонких, как шёлк, волос ещё больше утончают лицо, так что смотреть больно и сладко.

Я пожираю её глазами, улыбаюсь, наслаждаюсь.

«Она фея. Этой фее чуть бы ведьмы», – думаю я. Мне не больно от её присутствия – она так свежа, что мне остро и чуть горько, что моя свежесть ушла, но не больно. Я согреваюсь рядом с ней и знаю: ей кажется, что пятнадцать лет, на которые я старше неё, – очень большой срок, и она смотрит вперед и думает, как это невыносимо долго, скучно, неизбежно: все эти утра, дела, вечера и ночи, заботы и дни, один за другим, и каждый надо прожить, пройти, и путь не сократишь – но я-то знаю, когда оглядываюсь назад, как быстро проходят эти пятнадцать лет.