Выражаясь терминологией юдофобов, умело извлекая понятные исключительно мне и Сионским мудрецам выгоды, спаивал исконно русский Дальневосточный народ. Ведь ничем иным не объяснишь то, что на Лернеровку, как мошкара на свечку залетал прозаик Борис Мисюк; с этой отравой я объявлялся в Чугуевке на «писательской ферме» Витюши Пожидаева, где в спорах с молодым романистом Вовкой Илюшиным о «плохих» и «хороших» евреях, побеждала, опять же, «Лернёровка»…
А сколько мы её перепробовали с Санечкой Лобычевым! С нашим строгим и непреклонным литературным арбитром, ревнителем поэзии, доморощенным философом и книжником. И, напоследок, нельзя не сказать о литературном переводчике Лёве Дымове, ну, а если запросто, по-семейному и без псевдонимов – Льве Брехмане, сыне легендарного профессора Израиля Брехмана, знаменитого уже только тем, что по его рецепту выпускалась превосходная водка, настоянная на элеутерококке с изумительным названием бухты Владивостока «Золотой Рог». Поговаривали, что Лёвин папа изобрел и запатентовал более двух десятков сортов водки, настоянной на травах, ягодах, кореньях, произрастающих на Дальнем Востоке. Но, как бы там ни было, сам Лёва предпочитал «Лернёровку» папиным патентам и ставил её выше моих стихов.
– И никакого похмельного синдрома! – восхищался Герман.
– А уж градусов, эдак, семьдесят будет, – скорее констатировал, нежели спрашивал у меня Севка.
– Да меньше-то и заводиться не стоит. По градусу на каждый год Новейшей эры, – под общий смех резюмировал Герман. И вдруг наставнически заверил:
– Больше пить не дам. Завтра опять под воду.
Он перехватил мою руку с флягой, и самогон исчез где-то в одном из многочисленных закутков кубрика. Мы с Севкой сделали вид, что жутко обиделись, но хозяин гаража был неумолим.
В обиженном тягостном молчании были извлечены спальники и простланы на лежанках, раскочегарена «буржуйка», захлопнут и умощён тряпьём лаз в погреб. А на столе – по-прежнему сплошное изобилие морепродуктов. И даже красная икра Германовского посола.
Никто не заметил, как в сумраке кубрика растаяла первая бутылка вина. Настал черёд второй, и тут обнаружилась недостача. Вместе с флягой исчезла и она.
– Герман, ты что, охренел? – запричитал Севка. – Мы к тебе на вонючем пароме, без малого четыре часа жизни собаке под хвост, а ты лишаешь нас последней радости?! И это в то время, когда весь расейский народ, снабженный талонами вместо искомого продукта, готов родину, партию и правительство обменять, как заложников на бутылку какой-то там болгарской «Мастики»?! От этой дряни разит бинтами, сорванными с кровоточащих ран наших бойцов за градус!.. Западня! Измена! Куда заманили?! Полундра!!! – орал Севка дурным голосом.
– Всё – подлог, враньё и сплошное надувательство. Где обещанный осьминог?! Где гидрокостюм для Лернера?! Где мой кисленький «Сухомлинский»?! – Севка уставился на меня, – Пуритане, говоришь? Ты, Герман, часом не из пуритан будешь? А то мы тут одного пока к тебе ехали, чуть с парома не скинули. Хотели с Лернером слегка подразмяться «сухариком», так он, падла, так на нас посмотрел, словно мы по бесстыдству превзошли самого Калигулу. Одна бутылка точно прокисла под его взглядом. Ну-ка… – Севка отхлебнул из горлышка.
– Вроде ничего. Ну, Герман, чего ждешь? Давай, доставай из заначки. Явно в твоей бутылке уксус… Нет, ну подумать только, один пуританин – много, а тут целых два… Да хрен с ней, с великоградусной! Не в обиду тебе, Лернер, сказано, её-то можно и до завтра оставить. А вот «Сухово-Кобылина» – вынь да положь. Сухое вино – святое. Понял?
