Я была на ее спектакле, похвасталась бухгалтерша, разглядывая ногти, на которых уже пора было обновить маникюр, а я выиграла билетик в радиовикторине и попала на закрытую премьеру ее фильма, она тогда уже заболела, но еще появлялась на публике, не осталась в долгу ее соседка по скамейке, такая юная, такая красивая, пожалела девушку дылда, а бывшая промолчала, деликатно отвернувшись от коляски, чтобы не докучать любопытством, которого, впрочем, и не испытывала, никем не интересуясь, кроме самой себя, и в этом был секрет ее счастья. А она, подняв глаза, похожие на рыбьи, наверное, оттого, что не было ни ресниц, ни бровей, уставилась на него и на его женщин, пока медбрат, толкая коляску перед собой, провозил ее мимо беседки, и в повисшем молчании слышался только стук падающих яблок, а он, покрутив в руках огрызок, швырнул его в урну, стоявшую далеко, в другой стороне от беседки, так что едва не задел ее мать, задохнувшуюся от гнева, и огрызок с хрустом шлепнулся в разинутую пасть урны. Она засипела, словно ей не хватало воздуха, медбрат, остановившись, прижал палец к ее шее, проверяя пульс, все хорошо, испуганно спросил, ты в порядке или нет, и мать, опустившись перед ней, поцеловала руки, с вывернутыми ладонями, так врезавшимися ему в память, а она, таращась перед собой, продолжала сипеть, и только он, вскочив со скамейки, крикнул: с ней все в порядке, разве не понимаете, она просто смеется. Запахнув пальто, мать оттолкнула медбрата и сама повезла коляску, чтобы поскорее убраться от проклятой беседки, причем так быстро, что голова ее дочери подпрыгивала на ухабах, как мячик, и хотя медбрат крикнул: эй, осторожней, не гоните так, женщина все равно не сбавляя шаг торопилась к машине. За воротами больницы, на одном из щитов шесть на девять метров, огромном, видном отовсюду, рекламировался новый фильм, главную роль в котором сыграла она, еще здоровая, с ослепительной улыбкой, но уже увеличенными лимфоузлами, о которых, правда, тогда никто еще не догадывался, даже семейный врач. Жизнь без любви не имеет смысла, было написано на афише, а она, в жемчужном ожерелье и бархатном черном платье, красивая и без фотошопа, но с ним особенно, целовалась с красавцем, американским актером, приглашенным за безумные деньги и переозвученным каким-то театральным студентом, у которого это хорошо получилось, жизнь без любви не имеет смысла.
Бывшая привезла ему вещи: четыре сумки, набитые рубашками, пиджаками, костюмами, совсем новыми, с несрезанными этикетками, или слегка поношенными, со следами пота на рукавах и едва заметной темной полоской на воротнике, что, впрочем, его не раздражало, с двумя парами ботинок, остроносых, лакированных, да куда ему такие носить, и упаковкой нижнего белья, которое, естественно, никто не надевал, просто не подошло по размеру. В моде пиджаки с двумя пуговицами, а с тремя уже никто не носит, щебетала бывшая, заставляя его мерить обновки, доставшиеся от ее мужа, тебе ведь все равно, а мой не может их носить, не дай бог кто-нибудь обратит на это внимание и решит, что у него проблемы с деньгами. На что обратит внимание, переспрашивал он, крутясь перед зеркалом и находя, что сильно похудел. На пуговицы? Ты ведь шутишь, правда, кому какая разница, две их или двадцать пять. Да что ты в этом понимаешь, отмахивалась бывшая, смеясь, и, уходя, оставляла на столе деньги, немного, совсем чуть-чуть, на еду, а больше ему ни на что и не нужно было.
